Анатолий Афанасьев - Сошел с ума

По дороге никто не разговаривал, но я бы не назвал молчание дружеским. Бугаи громко в унисон сопели, время от времени кто-нибудь издавал невнятное угрожающее междометие, и Федоренко, клевавший носом рядом со мной, вскидывался и, словно читая мысли бугаев, успокоительно бурчал:

— Ничего, ребята, ничего. Потерпите немного!

Лиза, рассеянно улыбаясь, глядела в окно, а я, спросив у нее разрешения, курил. Я понимал, что, возможно, это мое последнее путешествие по любимому городу, но почему-то не грустил. Даже привычный страх свернулся мягким клубочком под сердцем и почти не беспокоил. Смешно сказать, но я чувствовал некое приятное освобождение от утомительной суеты всей прожитой жизни. Трудно объяснить, но это было так.

Приехали в контору, где я уже бывал однажды. Бугаи остались в машине смаковать свою тяжелую думу, а мы трое вошли в здание, где хмурый охранник у входа, увидев Федоренко с разбитым лицом, молча посторонился.

В приемной пышнотелая секретарша, похожая на раскрашенную матрешку, попросила подождать:

— У Сидора Аверьяновича пресса. Присядьте вот здесь, пожалуйста.

Похоже, девица прошла отменную выучку, прежде чем обернуться в два ярких лоскутка ткани и усесться за этот стол. Помятый вид Федоренко не произвел на нее никакого впечатления. Но все же, когда он с упорством идиота раз пять примерил на нос разбитые очки, то так, то этак, она не выдержала:

— Иван Викторович, может быть, позвонить доктору?

— Заткнись, — лаконично ответил Федоренко.

Ждать пришлось недолго. Дверь кабинета отворилась, и оттуда вывалились две спелые дамочки, обвешанные аппаратурой, и следом выступил солидный молодой человек, затянутый в светлый льняной костюм, с толстым задом и с высокомерно-блудливым выражением бородатого, приятно знакомого лица. Один из модных телеведущих, чьи кривляния и сокрушительные по лживости и кретинизму сентенции два-три раза в неделю заставляли меня бросаться на телевизор, как на вражеский дзот. Сейчас мы имели честь полюбоваться им воочию, и не скажу, что впечатление было пристойнее, чем на экране — сытый, ухоженный, вихляющийся, интеллектуальный ублюдок. Телевизионная тусовка прошелестела по приемной, как стайка привидений, но из реального мира они, конечно, так просто не исчезнут.

— Ой, — пискнула Лиза. — Хочу автограф!

Никто ей не ответил. Настал наш черед идти в кабинет.

Вельяминов ничуть не изменился со времени нашей последней (и единственной) встречи — бешеный взгляд темно-синих глаз, дергающаяся щека, — зато со мной произошло достаточно метаморфоз, поэтому я не стал, как в прошлый раз, торчать посреди комнаты, а сразу уселся в удобное кресло. Лиза примостилась рядышком.

Она как раз первая заинтересовала Сидора Аверьяновича:

— Кто такая? Зачем здесь?

— Трубецкого шпионка, — Федоренко стоял посреди ковра, руки по швам, в одной руке раскуроченная оправа. — За писателем увязалась.

Сидор Аверьянович вгляделся в подчиненного внимательнее, уголки губ скривились в ухмылке:

— Кто это тебя так, Иван?

— Вот эта стерва.

Вельяминов заулыбался шире, и это было похоже на то, как если бы из пирога вытекла сладкая начинка.

— Чего же ребята недоглядели?

— Ребятам досталось не меньше, — честно признался Федоренко.

— От этой пигалицы?.. Плохо верится, но бывает. Эдик умеет подбирать кадры. Все же не пойму, почему она здесь, в кабинете? Кто ее приглашал? Может быть, ты объяснишь, Михаил Ильич?

— Это одно из условий. Она должна присутствовать при разговоре.

— Чье условие?

— Трубецкого.

— Трубецкой ставит условия? Любопытно, — Вельяминов выбрался из-за стола, подошел к Лизе. Он был в хорошем настроении.

— Как тебя зовут?

— Лиза.

— Как же тебе удалось, Лиза? Одолеть таких орлов? У тебя весу-то, думаю, два пуда.

— Повезло, — Лиза доверчиво улыбалась. — И потом, я много тренируюсь. По системе Судзуки.

— Ко мне пойдешь работать?

— Как это?

— А вот так. Сколько тебе Эдик платит?

— Эдуард Всеволодович платит не много, но он мой друг. Мне много и не нужно.

— А я не гожусь в друзья?

— Почему не годитесь? — в Лизиных очах блеснули плотоядные огоньки. — Вы видный мужчина.

— Знаешь, кто я?

— Да.

— И кто же?

— Вы большой босс. Для меня честь разговаривать с вами.

— Зачем же моему Ванечке очки разбила?

— Погорячилась, Сидор Аверьянович. Думала, бандит.

— Учись, Иван, учись у молодежи уму-разуму, — Вельяминов был так чем-то доволен и так увлекся, что, казалось, забыл про меня. Но нет. — Ладно, Лиза, сиди, слушай, коли такое условие. Мы с тобой после пообщаемся, отдельно. Может быть, вечерком, — повернулся ко мне. — Ну, писатель, давай теперь ты. Выступай.

Я достал конверт с запиской Трубецкого, протянул Вельяминову. Он тут же распечатал, прочитал.

— Знаешь, что здесь написано?

— Нет.

— А что велено передать на словах?

Я сказал, что Трубецкой просит о личной встрече, но при гарантиях, что не будет западни. Он предлагает следующее. Сидор Аверьянович всего лишь с двумя телохранителями завтра утром приедет в определенное место, которое я назову позже. Оттуда я позвоню по одному мне известному номеру, доложу обстановку, и через полчаса подъедет Трубецкой. Один, без всякой охраны.

Вельяминов сел рядом и положил руку мне на колено. Рука была горячая, прожигала штанину. Щека у него дернулась всего два раза за все это время, но на второй раз левый глаз закрылся полностью.

— Дорогой Михаил Ильич, — произнес он ласково. — Ты ведешь двойную игру, я не думаю, что это тебе по силам. Давай объясню кое-что. Эдичка прекрасно понимает: его песенка спета. Он слишком много, не по чину, хапнул. В состоянии агонии он, как паук, втягивает в свои сети все больше безвинных людей, обрекая их на гибель. И ты, и твоя дочь, и эта милая девушка-каратистка, увы, в их числе. Ни у кого из вас почти не осталось шансов выжить. Я говорю так прямо, потому что уважаю, люблю культурных людей. Поверь, мне искренне жаль, что ты по неведению, по глупому азарту, увлекшись падшей женщиной, сунул голову в петлю.

— Что же мне делать?

— Не знаю, дорогой. Честно говорю: не знаю. Был у тебя шанс, ты его профукал. Хитрил, химичил. Напортачил много. Кого хотел обдурить, Миша? Я тебе сам отвечу. Не меня, не Ванечку — ты судьбу понадеялся взять за жабры. Ты ошибся, старичок. У тебя силенок маловато. Теперь даже не знаю, как с тобой поступить. Ты ведь и сейчас притворяешься, вижу. Глазенки-то бегают, бегают. Погубил ты себя, Ильич! А сколько хорошего мог еще сделать людям. Столько добрых книжек написать. Ты бы писал, мы бы с Ванечкой читали. Разве плохо? Денежек тебе не хватало? Пришел бы, попросил, я никому не отказываю из вашего брата. Вот сейчас видел, кто ко мне заходил?