Кирилл Казанцев - Авторитет из детдома

– Как? Почему?! Но, но… Но он же был живой! Я же была там, я разговаривала с ним. Я не верю, это все ты, ты! Сначала ты говоришь, что у меня есть другой отец, а потом – бац, и говоришь – он умер! Что за фокусы? Зачем ты так со мной?! – голос девушки сорвался, из трубки послышались рыдания, потом короткие гудки.

Ну, вот и все. Фокусник застыл у окна и невидящим взглядом смотрел в небо. Стоял погожий летний денек, в небе белым шрамом сиял след от пролетевшего самолета, ослепительно светило солнце. Леня прикрыл внезапно заболевшие глаза. Из-под плотно сомкнутых ресниц выкатилась слеза. В первый раз за много месяцев он плакал – не так, как плачут женщины, обвиняя целый свет, рыдая взахлеб и успокаиваясь через несколько минут. Он плакал скупо, как плачет смолой срубленное дерево, когда не осталось ни жизни, ни смысла в ее продолжении. Он только что, пусть и невольно, потерял самое чудесное, что у него было. Вот-и-все. Вот-и-все – бешено пульсировала и билась кровь в висках. Леня прислонился пылающим лбом к теплому оконному стеклу. Казалось, время для него остановилось.

Внезапно где-то в комнате зазвонил телефон. Фокусник не сразу сообразил, что звучит мелодия, которую он поставил на аппарат, отданный когда-то Тамаре. С тех пор, как они встретились в больнице, конспирация потеряла всякий смысл, и он забыл об этом номере.

– Алло, тетя Броня? – Фокусник молчал. – Лень, я знаю, что ты там. Ты, в общем, Лень, ты извини меня, ладно? – голос Тамары казался невыразительно-серым и каким-то застиранным.

– Да я, в общем, и не сержусь. Как ты?

– Плохо, очень. У меня все это в голове не укладывается.

– И не уложится. Я сам отца потерял – знаю, как это. Надо пережить, перетерпеть – как говорят, время лечит. Но ведь от этого не легче, правда, зайчонок?

– Нет, да, не знаю. Лень, я запуталась и устала.

– Понимаю, любимая. Хочешь, мы встретимся где-нибудь?

– Нет, не сейчас. Давай на похоронах. Мне нужно побыть одной, подумать, как жить дальше. И, Лень, ты еще раз извини – я в последнее время сама не своя – столько всего навалилось.

– Да без проблем…

– Нет, я бываю иногда просто несносной – даже для себя самой. Но я хочу, чтобы ты знал, – ты очень мне дорог. Вот. А теперь – пока. Позвони, когда узнаешь… Ну, ты понял…

А Тома тем временем чувствовала себя опустошенной, покинутой и почему-то обманутой. Как будто отец сам был виноват в том, что умер. Словно он назло ей, едва успев возникнуть на мгновение в ее жизни, снова спрятался, убежал. И на этот раз точно навсегда.

Почему мир так несправедлив? Почему, не успев даже порадоваться приобретению, человек тут же должен все потерять?! Тамара снова уткнулась лицом в подушку и заплакала, вспомнив ту единственную встречу в палате. Глубокие, полные нежности и вины глаза отца. Темные и блестящие, не «гандыбинские» – такие, как у нее. Да, он был вором, Леонид рассказал ей все, что знал об Индусе. Но девушке было все равно. У нее внутри вдруг образовалась огромная давящая боль от осознания, что все эти годы жила рядом с отцом – живым, настоящим. Что она даже не подозревала, что он вот, на другом конце города, ходит за хлебом, пьет чай. И что он через всю жизнь пронес неугасающую боль от потери единственного ребенка.

В течение двух дней после тяжелого известия Тамара машинально ходила по магазинам. Купила много книг, преимущественно посвященных искусству старых мастеров – и особенно теме «пьеты» – сцене оплакивания Иисуса Христа. Она изучила это изображение у Веронезе и Рогира ван дер Вейдена, Ван Гога и Тициана. Потом заперлась в мастерской и попробовала осмыслить и передать на холсте то, что чувствовала. Но у девушки ничего не получалось. Лишь ноющая боль в сердце и единственная мысль: умер… Звонок Леонида застал ее перед пустым холстом.

– Алло. Тома, ты в мастерской? Я через час заеду, – услышала она голос парня.

– Что, уже?

– Да, похороны через полтора часа. Мы как раз успеем к началу.

– Да, я буду ждать тебя. Только за цветами давай заедем. – Переодеваться Тамаре не понадобилось – она и так все эти дни не снимала черного платья.

Вскоре они уже были на окраине города, у входа на городское кладбище. Насколько смог разузнать Леонид, все организационные вопросы взяла на себя местная братва. По словам Пепса, представлявшего Копотя старику, может, кто-то из местного криминалитета Индуса и недолюбливал, но уважали все поголовно. Ведь он – неподкупный и справедливый – был единственным представителем закона для тех, кто «профессионально» нарушал общепринятые правила. Для этих людей было делом чести «правильно» отправить авторитетного человека в последний путь.

Сначала Индуса должны были отпеть в маленькой кладбищенской часовенке. Леонид с Тамарой поставили машину за несколько сотен метров, чтобы не бросалась в глаза, и пошли пешком. По обе стороны дороги стояли дорогие иномарки всех мастей – они прибыли на похороны человека, у которого даже «Москвича» никогда не было. Девушка поправила на голове прозрачный черный шарф, и они вошли внутрь часовни. Тут пахло ладаном, медом восковых свечей и еще чем-то дурманящим. В центре, на возвышении, стоял гроб с покойником. Братва не поскупилась – небольшое ссохшееся тело лежало в огромном саркофаге красного дерева с золочеными ручками. Вокруг него горели десятки свечей, казалось, воздух плавится от жара. У Тамары резко заболела голова – дурманящий запах шел от белых лилий, они стояли во всех вазах, благоухали горько и холодно.

Поодаль стояли в темных костюмах несколько десятков мужчин. Все как один – молча смотрели на лицо Индуса. Каждый держал в руке тоненькую свечку с подрагивающим от легкого дуновения огоньком. По лицам собравшихся нетрудно было догадаться о роде их деятельности. Воры, убийцы, шулеры, угонщики, воры в законе, каталы, аферисты… В жизни они, наверное, выглядели еще более неприятными, но здесь, перед лицом вечной тайны, их черты казались суровыми, но благородными. Может, сказывался обычный человеческий страх перед смертью, может – специфическое освещение. Провожая одного из «своих» на тот свет, даже самые «дубоголовые» из них выглядели непривычно задумчивыми. Всех их объединяло понимание, что никакие деньги, никакие связи или взятки не помогут им избежать ледяного дыхания костлявой. У гроба стоял батюшка и гулким басом произносил отходную молитву: «Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…», после чего сделал знак рукой, что можно подойти и проститься с умершим. Голоса певчих на хорах чисто и печально выводили заупокойные псалмы. Тамара снова заплакала и крепче сжала руку Леонида. Кроме нее в толпе мужчин была только одна женщина – старенькая, сгорбленная, она непрерывно плакала и вытирала лицо мокрым от слез платком. Когда священник позволил подойти к гробу, она припала к покойнику первая, оглашая жаркое помещение криками и причитаниями.