Александр Апраксин - Ловкачи

Но зато в Уяздовской аллее и в Лазенковском парке при встрече с каретою, в которой грациозно улыбалась и природе, и всем встречным миловидная Бронча Сомжицка, шикарные представители варшавского общества уже знали, что счастливое при ней положение занял теперь приезжий из Москвы молодой русский барин, живущий в "Европейской гостинице", по фамилии Хмуров.

— Что, он богат? — спрашивали друг друга здесь, как и в прочих местах мира сего.

— Говорят, очень! — отвечали иные.

— А кто его знает, — говорили другие. — Бесспорно только одно, что он деньги тратит…

— И даже умеет их тратить…

— Ну, на это небольшое еще нужно уменье! — заметил кто-то не без зависти.

— Не говорите, — поправил его другой. — Проживать деньги с шиком тоже не всякому дано.

— Первое условие для проживания денег, — заметил глубокомысленно еще кто-то, — заключается в очень простой вещи.

— А например?

— Надо иметь их.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Ни более ни менее как то именно, что я и сказал. Если Хмуров проживает деньги, значит, они у него имеются.

— Да, но сколько?

— Это вопрос другой. Не считал.

Все засмеялись не столько даже ответу, сколько интонации, с которой он был дан.

Между тем сам Хмуров примечал, что на него все больше и больше обращается внимание общества и что ему удалось в короткое время стать на первый план. Часто теперь подходили к группе, в которой он стоял, с просьбой познакомить с ним такие лица, что польщенное тщеславие его еще более раздувалось.

Зато деньги летели с неимоверной быстротой. Если сперва он сдерживался, то теперь словно плотину прорвало — и каждый день ему обходился во сто целковых.

Но он не унывал!

Кругом, в гостинице все раболепствовало, и, по-видимому, во всем доме его считали за первого постояльца. Общество располагалось к нему все больше, и все выказывали самую искреннюю радость при встрече с ним. Бронча Сомжицка, которую он уже называл коротко одним именем Брончи, вполне соответствовала именно тому типу шикарной, задорной и вечно оставляющей еще чего-то желать варшавянки, о котором он мечтал. А в конце концов он присматривался к окружающему и уже решал, что, в случае недохвата денег, в Варшаве, тем более заняв столь выгодное положение, как он, не пропадешь.

В особенности ухаживал за ним, насколько позволяли и различие положений, и все остальные условия, фактор отеля.

Тип прежнего фактора, когда-то дивно описанный Чужбинским, а потом даже и Всеволодом Крестовским, давно изменился, по крайней мере в крупных центрах Царства Польского, и факторы с пейсами да в лоснящихся лапсердаках встречаются теперь разве только еще в маленьких местечках.

Но самое, так сказать, амплуа сохранилось во всей своей неприкосновенности и при таком выдающемся учреждении, какова издревле славящаяся в Варшаве "Европейская гостиница", состояло даже несколько лиц в этой должности.

Впрочем, в основе своей фактор не что иное, как наш комиссионер, и только гениальная изворотливость, ловкость, умение из всего извлечь пользу и из всякого положения вывернуться могли сделать из еврея-фактора совершенно самостоятельного, безусловно полезного и в высшей степени интересного субъекта.

Каждый день, по нескольку раз, Хмуров встречал то в коридорах отеля, то по преимуществу внизу, в швейцарской, все одно и то же лицо.

То был человек неопределенных лет, скорее старый, нежели молодой, одетый в коричневое пальто с бархатным воротником, в темное нижнее одеяние и всегда снимавший с особенною поспешностью свой несколько потертый котелок с головы, едва хоть издали показывался Иван Александрович.

Хмуров им не мог особенно интересоваться да по привычке своей к жизни в гостиницах решил, что это должен быть комиссионер.

Однажды ему понадобилось послать записку. Он позвонил, и на его требование прислать к нему в номер посыльного был откомандирован к его услугам этот самый субъект в темно-коричневом пальто и с котелком в руках.

— Вы комиссионер? — спросил его Хмуров, удивляясь подобострастию, выразившемуся на его лице.

— Я фактор, ваше превосходительство…

— Почему вы называете меня "вашим превосходительством"? Я совсем не генерал.

— Но бардзо пшепрошем, ежели таперечки такий ясновельможний пан, — заговорил себе в оправдание услужливый фактор.

— Ну, хорошо, — перебил его Хмуров, в сущности против величания ничего не имевший. — А вас как зовут?

— Меня зовут, ваше превосходительство, Леберлех, а по имени Мойше, Мойше Леберлех.

— Вот и прекрасно, Леберлех, — сказал Хмуров, не в силах удержать улыбки. — Можете вы мне по этому адресу снести записку панне Брониславе Сомжицкой?

— Панне Брониславе Сомжицкой? — переспросил фактор, сделав такое лицо, будто он ослеплен от солнечного блеска. — То велька артистка, то наша наиперша танцовчичка в балету…

И он распространился о том, что он все может: и денег достать, и бриллиантов на подарок для пани Брониславы Сомжицкой, и все, все.

Хмуров приказал ему идти, но сам подумал: "Это будет мне человек полезный!.."

Иван Александрович Хмуров, сообразив, какую огромную пользу ему может оказать фактор Леберлех, с этого же дня, не теряя дорогого времени, принялся за подготовление почвы, как сам он это называл.

Леберлех вернулся с ответом от панны Брониславы Сомжицкой и, стоя у двери, считал нужным улыбаться с видом некоторой игривости и даже шаловливости на своем морщинистом лице.

— Ну, вот тебе, Леберлех, целковый на чай! — сказал Хмуров весело, отдавая ему рублевку и почему-то считая более шикарным говорить фактору "ты".

Еврей схватил деньги и, припав к плечу ясновельможного пана, запечатлел на нем поцелуй.

— Что ты, что ты? — даже опешил Иван Александрович. — Если ты вообще будешь мне служить как следует, я всегда сумею тебя наградить. Ты давно состоишь комиссионером при здешней гостинице?

— А давно, ясний пан, — ответил Леберлех, снова отходя к двери.

— И ты хорошо знаешь Варшаву, то есть все дела, условия жизни и так далее?

Еврей выразил на лице своем некоторую гордость.

— Спросите Леберлеха, — сказал он, — про какого угодно вам гешефту, он все знает.

— Вот как!

— И какой же, пожвольте, пожалуйста, ясний пане, ми могли бы быть фактор, ежели теперички ничего бы не знали!

— А деньги любишь наживать?

— Деньги? — переспросил нараспев Леберлех. — Ясний вельможный пан ражве не любит деньги? А я мыслям же, ясний вельможный пан тоже любит деньги!

— С тою маленькою разницею, что я люблю их давать и сорить, а ты подбирать и прикапливать. Не так ли, Леберлех?

Хмуров прошелся по комнате и вдруг, круто остановившись, заговорил совсем другим тоном: