Гелий Рябов - Приведен в исполнение... [Повести]

И все.

…Не помня себя, я спустилась по лестнице, навстречу — главная, величественная, словно Екатерина Вторая с картины Боровиковского: «Куда Вы, милочка?» — «Больна, извините…» Она взглянула, словно прострелила насквозь.

Оделась, вышла на улицу. Нужно было проехать на трамвае до ближайшей булочной, купить хлеба, это две остановки. Мягко прогромыхал трамвай, сунула руку в карман жакета. — Там я всегда храню талоны, — вынула, оторвала, пробила и… И вдруг увидела у ног свернутую вчетверо бумажку — вероятно, она вылетела, когда я доставала талоны. Почерк был… В тот миг я не обратила на этот почерк ни малейшего внимания, вспомнила позже: косой, четкий, ровный — буковка к буковке. «Завтра, 9.00, Еслисеевский, винный отдел, у прилавка».

Как эта записка попала в мой жакет? Господи… Кто-то (кто знает меня и мою одежду) положил записку. Подложил, точнее…

Я выскочила, едва открылась дверь, мне было уже не до хлеба. Сердце стучало так, что поняла: не добегу, умру. В гардеробе увидела Анисью, старую нашу бабку-одевальщицу. Схватила за руку:

— Кто передал мне записку?

— За… не-е, — обомлела она. — Нет. Вам велели отдать билеты в театр — кассирша, которую вы давеча лечили: дама средних лет, в очках, представительная такая… Я говорю — поднимитесь, мол, отдайте сами.

— Куда? Куда были билеты?

— Не видала… И говорит: сурприз, мол. Надо неожиданно. А то выходит как взятничество. Ну я проводила ее к твоему жакету. А что? Украла чего? Деньги? — Анисья ахнула.

— Нет, милая, спасибо, только и вправду неожиданно… — Я ушла.

Билеты… Ей нужно было оставить мне записку. Но… ведь не бабушка, «дама» средних лет.

Не знаю… Трещит голова, ничего не соображаю. Но… На это свидание нужно идти, а там — видно будет…

…Просыпаюсь, голова тяжела. Где Джон? Кричу дурным голосом:

— Гд… Где…

Подходит: нечто в белом халате (не понимаю, кто это… мужчина, женщина? Очевидно, «оно»).

— Что вы хотите?

— Где… Джон?

— Кто? Простите.

— Джон, Джон Стюарт, он только что лежал рядом со мною?

«Оно» нажимает кнопку звонка, это в стене, вроде выключателя, и тут же появляется: еще одно «оно», с усами… Так, но ведь если с усами — это «он»? Врач, что ли? Господи, где я, что со мной, это больница, психушка, мне становится страшно.

— Доктор…

«Оно» произносит это слово одновременно со мною, и словно сразу становится монстром, нетопырем, вурдалаком с красно-кровавыми ушами и гвоздями красного цвета в голове, там, где темечко…

— Мне кажется, снова бред, — значительно произносит «оно».

— Укол. — Доктор поворачивается спиной, он явно хочет уйти.

Я кричу ему в спину:

— Доктор, что со мной, я имею право знать, я требую прокурора, милицию, я…

— Голубчик (он не поворачивается ко мне, что за ерунда — почему он не поворачивается и почему, его голос доносится словно из преисподней), вы тяжело больны…

— Позовите мою мать! — Я кричу, но «оно» наклоняется ко мне, к лицу и жалостливо произносит:

— Голос едва звучит, я боюсь, у него начинается отек…

Отек? Какой отек, у меня свободное дыхание, я же чувствую… И, словно подслушав мои мысли, доктор (он по-прежнему стоит, спиной ко мне) цедит сквозь зубы:

— Это незаметно сначала, мой милый… А ваша матушка ходит к вам каждый день. Не помните?

О Господи… Значит, я и вправду болен, у меня что-то с мозгом, но вот я чувствую (или мнится мне?), как мягко и совсем не больно погружается в предплечье игла, и, проваливаясь, слышу:

— Теперь не долго… Позвоните, иначе есть риск.

И в полной темноте:

— Память работает, а этого совсем не нужно, вы поняли?

Нет, все это кажется мне, я ничего не слышу, а птички поют, и шелестит листва, и прорывается сквозь нее синее-синее небо… Как легко здесь дышится, на Ваганьковском, старом нашем московском кладбище, где лежит не слишком любимый мною Высоцкий и любимый, всеми забытый художник, что писал свои маленькие картины не кистью, а драгоценной мозаикой.

Вот и 21-я аллея, видны два языческих идола над могилой министра внутренних дел и его жены, и памятник заму из госбезопасности тоже виден — вон он, каменный командор, победитель Слабых и слабак перед псевдосильными, а вот и…

Захотелось перекреститься и произнести подслушанное где-то и когда-то: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!»

Могилы нет. Мертвая Люда Зотова куда-то делась. Все могилы, все памятники на месте: крест черного гранита (или мрамора — не разбираюсь) над военным инженером, похороненным в 21-м еще году, пропеллер над летчиком тридцатых, а на месте Люды… старая ржавая ограда, крест (из рельсов) с венком, проржавевшим лет еще 40 назад, и табличка: «Анастасия Алексеевна Яблочкина, артистка, 1890–1940».

Нет. У меня не потемнело в глазах, я не удивился, не испугался, я просто сел на полусгнившую скамейку и стал думать, напрягая изуроченный свой мозг из последних сил.

Я не видел могилы Зотовой?

Была ошибка, могила в другом месте.

Я болен? — Психически, разумеется…

Нет, нет и нет… Все не так. Могила и в самом деле исчезла. Но это значит, что странный звонок старухи, странное поведение начальника Темушкина, завуча, директора 31-й школы сливаются в единое целое, образуют нерасторжимую цепь косвенных доказательств, улик, свидетельствующих о том, что совершено уголовное преступление.

Кстати, а где венки, ленты с надписями «Комсомольцы 31-й школы…» и так далее? Я же помню, помню их, и значит, все было, все на самом деле, я не сошел с ума…

Итак: совершено преступление, в нем участвовала государственная организация (обычный преступник, и даже группа, и даже так называемая мафия не смогли бы убрать могилу, заменить ее другой, столь тщательно замести следы).

Так… Надо искать следы лент и венков — это просто, их заказывают, ведут учет.

Трупа Зотовой в могиле, конечно, нет; Они… Они не дураки на всякий случай тело, конечно, убрали, И все же сколь бы тщательно они это ни делали, следы остались. Что-то осталось — пока не знаю, что-то сохранилось, сохранилось наверняка, ибо и семи пядей во лбу допускают ошибки, на этом всегда настаивал мой преподаватель криминалистики…

Может быть, и свидетели есть. Их следует только отыскать.

Отыщем…

Кто-то спросил (сзади, с явным акцентом):

— Что-то случилось? У вас опять такое лицо…

Это он, тогдашний… (Это — Джон, это сейчас выяснится, через минуту.)

— Случилось. Вы помните нашу первую встречу?

— Конечно. Yes of course…

Англичанин. Стоит ли мне… А-а-а, чушь все это, шпиономания параллельного ведомства, пошли они, надоело…

— Помните, где я стоял, как?

— Yes, да. Вы стояли… — Я вижу, как меняется его лицо. Это не изумление, это что-то совсем другое, не могу сформулировать. Он бормочет что-то по-английски, я не понимаю ни слова — это следствие обучения с 5-го по 10-й класс и еще два года в школе милиции. Ве-ли-ко-леп-но…