Гелий Рябов - Приведен в исполнение... [Повести]

— Господи, Сережа! — всплеснула мать маленькими ручками. — Почему ты не написал мне?

Кожа на лице у нее стала желтоватой, редкие волосы были гладко причесаны — по-школьному. Словно отвечая на его немой вопрос, она грустно улыбнулась:

— Два с половиной года, Сережа… не было тебя дома.

— Всего? — удивился он.

— Это вечность… Скажи, ты получил… письмо? Ты не спрашиваешь об отце, и из этого я заключаю, что письмо не дошло. Сережа… папа умер еще в январе. Я похоронила его рядом с дедом.

— Похоронила? Значит, ты была… одна? Совсем одна?

— Некому было провожать. Только родители Тани. И в день девятый. И в день сороковой.

— Прости… Он болел?

— Он тосковал, Сережа… Эта тоска убила его.

— Тоска? Убила? — ошеломленно переспросил Шавров. — О чем ты, мама? Да ведь только теперь и наступает время, когда каждый честный человек обретает крылья. Ну, хорошо, хорошо… Я понимаю, папа был слабым, врос в прошлое, но ты? Ты была рядом, почему же ты…

— Ты приехал судить меня?

— Прости… — он обнял ее и растерянно улыбнулся. — Я слишком привык к митингам и уже не умею по-другому…

— Таня только что объявилась. Я получила от нее письмо.

— Объявилась? — удивился он. — Ничего не понимаю. Где? Как?

— Теперь она живет в Москве. А ее родители по-прежнему здесь. Ты зайдешь к ним?

— Не знаю… Что она потеряла в Москве?

— Служит в суде. А писала из Петрограда, была в командировке. Вот письмо… — она протянула Шаврову сложенный вчетверо лист.

«Дорогая Людмила Михайловна! — прочитал он, от волнения едва разбирая знакомый бисерный почерк. — Я — в „Астории“, из моего окна виден памятник Николаю 1-му…» — Он взял себя в руки, стал читать дальше. — «О себе не пишу, — обыденно, неинтересно, все как всегда. Вы спрашивали о Блоке. Не буду называть источник — не хочу, чтобы мои слова выглядели бабским пересудом. Блок тяжело болен. Ничего не пишет — уже давно. Поэма „Двенадцать“ всему виной — так считают осведомленные люди, но я не берусь подтверждать это или опровергать — слишком мало я знаю…»

Шавров поднял глаза на мать:

— О чем это она? «Двенадцать» читали у нас в эскадроне, в полку, это гимн революции! — Он положил письмо на стол. — Что у вас тут происходит, мама? Ведь все так просто, в конце концов… Мы победили, начинается новая жизнь, ее нужно построить. А это… — он повел головой в сторону письма, — это вредная заумь, ей-богу!

Мать улыбнулась горько, тоскливо.

— Ах, Сережа… Блок увидел во главе красногвардейцев Христа с красным флагом, все так… Только не следовало рассказывать о своем видении, нет, не следовало. Вот и ты: «Гимн революции…» И все так поняли, или сделали вид, что поняли, ибо это удобнее, выгоднее, наконец…

— А на самом деле? — Шавров ошеломленно покачал головой.

— А на самом деле… «На спину надо б бубновый туз!» — помнишь? «Запирайте етажи, нынче будут грабежи!» — помнишь? А кто Катьку застрелил, публично, на улице, «революцьонный держа шаг»? Не надо, сынок… Повисший как тряпка плакат: «Вся власть учредительному собранию!» — символ крушения. И об этом, именно об этом написал великий сновидец. Но никто не понял.

— Но Христос, Христос!

— А это символ возмездия, Сережа… Страшные испытания впереди.

— Это паранойя… — Шавров сел и стиснул голову руками. — С ума спрыгнуть можно.

— Вот он и сошел с ума, — тихо сказала мать, — и умирает теперь…

Шавров встал и положил на стол туго перевязанную пачку денег:

— Это мое жалованье за все время службы. Тебе хватит попервости.

— Ты… уезжаешь? — Она бросила на деньги безразличный взгляд. — Я думала, мы пойдем на могилу отца. Да и к родителям Тани тебе следовало бы зайти.

— Непременно, — улыбнулся Шавров. — Непременно… и очень скоро. У меня погиб… боевой товарищ. Долг образовался, понимаешь? Совсем неотложный долг… — он поцеловал ей руку и улыбнулся. — Я прошу тебя, не нужно этих мыслей, этой мистики. Все это опосредованная безграмотность, и ты должна понимать это лучше меня. Вспомни, как говорил отец: истинное благо достигается только просвещением.

— Иногда он говорил другое… — вздохнула мать. — От просвещения все беды…

Шавров молчал, нужно было уходить — и не было сил. Долг… Кому он должен, что? Безумие… Здесь дом, мама — последнее, что осталось. Он повел взглядом по стене — серый прямоугольник фотографии: отец в сюртуке, с лихо закрученными усами, и мама, в фате с флердоранжем, оба такие молодые, такие счастливые… Он поймал взгляд матери и слабую надежду в этом взгляде и вдруг понял, что сомневается напрасно, потому что там, далеко, так далеко, что неизвестно где, все давно уже совершилось: в этот дом он больше не вернется. Никогда.

…Через трое суток, к вечеру, он прибыл в Самару и спустился к Волге, чтобы сесть на пароход — деревня, в которую он столь неожиданно для себя решился поехать, была верстах в тридцати, вверх по течению. Ему повезло: хилый колесный пароходик бывшего торгового общества «Кавказ и Меркурий» отходил через несколько минут. Опоздай он — и пришлось бы ждать сутки, а то и более: расписания не было. На всякий случай он спросил у торговца и получил иронический ответ: «Можно… Только дороги с весны текут, а от дождей и вовсе непроезжими стали. В месяц не уложишься».

— Я в поезде слышал — голод у вас… — сказал Шавров. — А ты вон рыбой свободно торгуешь?

— А ты купи, — прищурился мужик.

— Ну, давай! — удивился Шавров. — Почем?

— Одна рыбка — золотая царская десятка, — ухмыльнулся продавец. — Бумажек мне не надо, дерьмо твои бумажки, понял? Остальное сам увидишь, — мужик снова ухмыльнулся, — если глазастый…

На дебаркадере белела дореволюционная вывеска с двуглавым орлом, но флаг был советский, красный. Отдельной каюты Шаврову достать не удалось — шамкающий кассир подмигнул заговорщицки и объяснил, что в каютах следует спецгруппа по борьбе с бандитизмом, «сыскари», — уточнил он, полагая, что так Шаврову будет понятнее. Миновав оборванного матроса, который проверял билеты, Шавров вошел в общий салон, и сразу же пароход сипло загудел, и заплескали, набирая скорость, колеса. Никто не разговаривал, не пел, жующих и выпивающих тоже не было, и Шавров удивился, потому что приходилось ему и по железным дорогам ездить, и на пароходах плавать, и всегда окружали его пьющие и жующие люди, а уж выпивающие — во всяком случае… Постепенно глаза привыкли к полумраку, лица попутчиков были угрюмы, болезненны, на каждом — печать безнадежной отчужденности, и Шавров понял, что у них просто-напросто нет еды, куска хлеба ни у кого нет! Никогда прежде не доводилось ему видеть столь голодных людей, столь отчаявшихся. Он невольно придвинул к ногам свой вещевой мешок и подумал, что буханка хлеба и кусок зачерствевшей конской колбасы, которую он вез из Крыма и к которой так ни разу и не притронулся, потому что она напоминала о судьбе Сашки, — это теперь целое богатство…