Гелий Рябов - Бывший

— Мне понятно, почему вы сидели так долго.

— Они многого не смогли доказать. И просто не знали. Иначе мы бы не разговаривали.

— В отличие от вас они соблюдали законность.

— Зов еврейской крови…

Краузе расхохотался:

— Вы хорошо схватываете суть, но мы никак не подойдем к главному, а?

— Я ведь не знаю, какая деталь может показаться вам решающей. Извините. Я постараюсь лапидарнее. В конце лета 1919 года красные захватили двух наших офицеров на станции Крамарино…

Он начал рассказывать, и это получалось у него трудно, натужно, совершенно невозможно было мгновенно привести прошлое в необходимую систему, вычленить главное и найти точные, единственно возможные слова, способные убедить этого седого оборотня с доброжелательными голубыми глазами. Где-то глубоко-глубоко, внутри раскаленным добела гвоздиком сидела мыслишка, нет — ощущение, предчувствие даже, неотвратимой и страшной расплаты за малейшую ошибку здесь, сейчас и — одновременно — за все прошлое в целом. Здесь, сейчас — от этих, с мертвыми головами на рукавах, а за прошлое — от тех, краснозвездных… Бестия перед ним. Профессионал высочайшего класса. Как выучил язык, в каких тонкостях! «Ну какой НА ВАС мог быть чин…» Бестия… «Диалектика». И вдруг совершенно невозможное в устах умного человека: «Я вообще лишен каких бы то ни было порочных наклонностей». Ладно, это Все ничего, перемелется.

Постепенно он втягивался в рассказ, девятнадцатой год проступал все отчетливее, вспоминались подробности, настолько мелкие и вроде бы навсегда утраченные, что, произнося слова, он ловил себя на том, что память штука странная и удивительная, наверное, в самом деле способная вместить всю человеческую жизнь — минута за минутой. Потом он перестал удивляться. В конце концов, это был его мир, его бытие, в этом бытие он боролся, действовал, любил и ненавидел, мстил святой местью отщепенцам и изменникам. В этом кратком бытие он был человеком, в долгом последующем — парией. Что ж, час возмездия настает, он близок. Как это у Толстого? «Мне отмщенье, и аз воздам»…

— Это не у Толстого, — вдруг сказал Краузе. — Это в послании апостола Павла к римлянам: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: мне отмщение, я воздам». Вы неверно трактуете.

У Корочкина дрогнули губы, он рассмеялся:

— Я не специалист по евангельским текстам.

— Иудейские басни, воспевающие человеческую слабость, порождение болезненной психики. Истинный Бог давно умер, — Краузе посмотрел долгим взглядом. — Вы достаточно полноценный человек, чтобы понять это.

Достаточно полноценный, всего лишь «достаточно», эк ввернул…

— О чем рассказали пленные? — посуровел Краузе.

Корочкин поднял голову. Однако… Мысли он читает, что ли…

— Ломов начал с теплушек. Там, у перрона, стояли теплушки…

— Что это?

Оказывается, оберштурмбаннфюрер знал русский все же не на «ять»…

У разбитого перрона стоял эшелон 132-го полка красных, станция была взята от белых всего полчаса назад, и эшелон, этот — по приказу командарма — сразу же приняли на первый путь: полк нужно было развернуть в боевые порядки и гнать колчаковцев дальше на восток. Красноармейцы с гиканьем скатывали с платформы пушку, рядом играл на гармошке губастый татарин; хрипло, невероятно фальшивя, он пел частушку, немыслимым образом соединяя певучие татарские слова с отборной матерщиной. Слушатели собрались в кружок и сочувственно внимали, один даже пытался подпевать.

— Вот ба это все — да по-русски! — восхитился подпевала. — Этта жа душа горит.

— Слова, видать, распрекрасные… — мечтательно поддержал второй красноармеец. — Ты бы перевел, браток?

Татарин перестал играть.

— Понимаешь, — начал он вдумчиво, — любовь. Он любит, она любит. Оба любят. Сильно очень. — Он улыбнулся. — Все.

— А… ругаешься зачем?

— Нет. Это вы ругаетесь. У нас в древние времена лучшие слова. Друзьям говорили. Понял?

По перрону трое красноармейцев волокли двоих в штатском. Вид у задержанных был самый невероятный: у того, что выглядел постарше, пиджачок был кургузый, явно с чужого плеча, молодой шел босиком, поджимая ноги и морщась, оба сразу же привлекли внимание, собралась толпа.

— Ворье проклятое! — выкрикнул кто-то.

— Чемодан сперли! — поддержал второй.

— Че-емодан… Дурак ты! Шпиены это. Наверняка карту с плантом слямзили! Товарищ, товарищ, к тебе обращаюсь! Беляки?

— Разойдитесь, товарищи… — молоденький конвоир теснил самых ретивых. — Не положено.

— Да я их знаю! — возвестил красноносый детина в обмотках из бинтов. — Я их у сестры милосердия Нефедовой-барышни видал! Денатурат поди свистнули, архаровцы!

— Шлепнуть их!

— Антанта проклятая!

— Разберутся, — отталкивал напирающую толпу конвоир.

— Как это то есть? Без нас? По какому праву? А вот доложьте нам — что, отчего, почему и зачем! Не старый режим! — говоривший схватил пожилого задержанного за рукав: — Слышь, у те очки от близи или от дали?

Пожилой машинально сдернул очки с носа, пожал плечами:

— Я близорукий, минус три…

— А как это?

Задержанных втолкнули в дверь, она тут же захлопнулась, оставив любопытных снаружи. Они попытались было прорваться, но тут же отскочили: на пороге появился сурового вида краском с маузером-раскладкой через плечо; Оглядев собравшихся, он пробурчал:

— От-ставить… У нас армия или сходка? — Аккуратно прикрыв дверь, он вернулся в кабинет начальника станции.

Задержанные и конвоиры стояли посреди кабинета, ожидая, пока комполка закончит переговоры по «юзу». Прочитав телеграфную ленту, тот потянулся и сделал несколько резких движений руками.

— Затек… — И, принимая строгий «должностной» вид, продолжал: — Ну, что у тебя, Лоськов?

— Да смех один! — возбужденно начал докладывать старший. — Понимаете, товарищ Зворыкин, идем желдорпутем; само собой — напряженные и внимательные, по инструкции, одним словом, вдруг — подскакивает Зинка, обходчика Калякина дочка…

— Вы, пожалуйста, короче, самую суть, — перебил второй краском, с тщательно выбритым лицом и шкиперской бородкой.

Лоськов взглянул, недоумевая, и продолжал:

— «Подозрительные люди». Это, значит, Зинка. Я ей: «Где?» Она мне: «У Татаевой». Кто такая, говорю. Мы, говорю, у вас первый день, никого еще не знаем…

— Ну, Зинку ты, положим, успел… узнать, — усмехнулся Зворыкин. — Продолжай.

— Не я успел, она сама, — начал объяснять Лоськов, но, заметив презрительную ухмылку бородастенького, поперхнулся и продолжал: — Так что Татаева эта — известная на станции и очень красивая, как бы это выразиться, — женщина, — он обрадовался найденному слову и, улыбаясь во весь рот, закончил: — А эти со вчерашнего дня, когда нас еще не было, развлекались у нее, да так и застряли. А вот что мы нашли под кроватью, — он кивнул конвоиру, тот развязал мешок и вывалил на стол китель и гимнастерку с золотыми погонами.