Гелий Рябов - Приведен в исполнение...

Словно из-под земли перед столиком появился хозяин:

— Может, водочки? Смирновская, довоенная, слеза-с!

— Морсу, — распорядился начмил. — Слушай, Жгутиков, не произноси ты этого «с» в конце каждого слова! Ты все же рабочий…

— Э-э, вспомнили… — махнул рукой хозяин. — Я теперь и напильника не удержу-с…

Половой водрузил посередине стола графин с морсом. Бока у графина запотели, красная жидкость колыхалась за стеклом, словно жидкий рубин.

— Красота! — начальник с удовольствием отхлебнул. — Так что?

— Не понял, — отрубил Шавров, болтая ложкой в остывающем хлебове. — Зачем я вам нужен?

— Не лукавишь? — Начальник наклонился к тарелке: — Похлебка-то из рыбных пустяков, а не хуже твоей осетрины. Объясняю: у банды к тебе проявился очевидный интерес. Допускаю, что они теперь не выпустят тебя из поля своего зрения. А если так — в определенный момент они могут к тебе обратиться. А ты сообщишь нам.

— Зачем? Ерунда все это…

— Жизнь покажет, и не спорь, я ведь не учу тебя эскадрон в атаку водить. У меня опыт, чутье, интуиция… Слыхал такое слово? Ну и вот… — он улыбнулся. — Как видишь, обременять мы тебя не собираемся и — тем более — на работу к себе не зовем. — Начальник прищурился: — На всякий случай задаю вопрос: пойдешь к нам на службу? Боевые краскомы нам позарез!

— Нет, — Шавров отодвинул пустую миску и запил морсом. — За угощение спасибо, сколько с меня?

— Благодаришь и спрашиваешь — сколько? — укоризненно заметил начмил. — Бесплатно. А почему ты не хочешь к нам?

— Другие планы.

— Невеста?

Шавров отодвинул стул и поднялся:

— Я три года на фронте… Имею я право пристань обрести?

— Имеешь… — начмил тоже встал. — Желаю счастья… — Он подождал, пока хлопнула входная дверь, и подозвал хозяина. — Жгутиков, человека, который меня интересует, зовут «Зиновий». Он шофер. Лет тридцати, голубоглазый, среднего роста, узколицый, губы пухлые. Авто может быть любое, но видели его на новом «форде»…

— Егор Елисеич, — Жгутиков поправил пробор, — не сомневайтесь. Мы этот флаг не зазря носим… — он тронул флажок в петлице. — Может, мы нынче и соблазнились, но косточка у нас пролетарская, так что не обессудьте…

— Ладно, — кивнул начмил. — Изобьют тебя когда-нибудь за эту штуку, — он посмотрел на флажок. — Ты его сними. Не к месту он здесь.

— Последнее, что связывает… — серьезно сказал хозяин. — Не могу снять, уж не взыщите-с…

К концу рабочего дня фельдъегерь привез пакет из Бутырки. Таня расписалась в получении и вскрыла. Это было очередное сообщение о приведении приговора в исполнение. Член трибунала Жуков и начальник команды Дорофеев, чья подпись как всегда была неразборчива, сообщали, что «…сего числа в три часа пополуночи трое вышеозначенных осужденных к высшей мере социальной защиты расстреляны и тела их переданы для секретного погребения согласно поступившим распоряжениям. Никаких заявлений перед исполнением приговора не последовало. Смерть удостоверена врачом…». Далее следовала фамилия этого врача, Таня видела его несколько раз в трибунале, он приходил за какими-то справками. Это был пухленький мужчина лет пятидесяти, типично земского обличья, эдакий чеховский доктор, и Таня каждый раз удивлялась — как такой человек, наверное, сентиментальный и обремененный многочисленным семейством с тетями и дядями, золотушными детьми, крикливо-скандальной женой и тайной любовницей, как же он может, позевывая, прикладывать стетоскоп к груди покойника, который только мгновение назад говорил, дышал. Однажды Таня спросила об этом председателя трибунала Климова, и тот, усмехнувшись, сказал:

— Мучаетесь? Это хорошо… Тот, кто общается со смертью так близко и на «ты», как мы с вами, — тот обязан мучиться…

— Почему? — удивилась Таня.

— Солдаты в окопе тоже с ней на «ты», — объяснил Климов. — Но у солдат она хозяйка, а у нас — прислуга, поняла разницу? Мы решаем — быть или не быть, команда с революционной убежденностью исполняет наше решение, а доктор… Он, Таня, не социальное явление, а механизм, не более… Так можем ли мы требовать от него понимания и сочувствия?

Таня подшила сообщение в дело. До конца присутствия оставалось меньше пяти минут, и она начала собираться домой. Стол был завален бумагами и папками с делами. По-хорошему следовало их разобрать и спрятать в сейф, но Таня представила себе, как завтра утром весь этот ворох снова придется выгребать и рассортировывать, и махнула рукой. И сразу же вспомнила отца. «Есть профессии, — любил повторять он, — в которых все построено на аккуратности и трудолюбии. Скажем, машинист. Или шофер. Токарь, опять же… Или секретарь. Вот ты у нас в организации — секретарь. Вроде бы — технический работник. А от тебя, по сути дела, зависит все!» Таня прятала пропагандистскую литературу и листовки, протоколы, списки, а главное — она была казначеем организации большевиков, хранила партийные деньги. По сумме взносов их было не так уж много, но поступали добровольные пожертвования от отдельных представителей имущего класса, и эти, пожертвования подчас составляли десятки тысяч золотых рублей… Вспомнила: за год до революции приехала в Москву, чтобы встретиться с купцом первой гильдии Макеевым. Фабрика его находилась в ее родном городе, магазины — по всей России, а сам купец жил в особняке на Садовой, жил богато, с многочисленной прислугой, в окружении коллекций предметов искусства и старины. Принял в кабинете, подчеркнуто уважительно, велел подать чаю с вишневым пирогом и ликеру, долго расспрашивал, что говорят о нем рабочие фабрики и горожане. Потом передал чек на пятьдесят тысяч, на Лионский банк. Объяснил: деньги переведут в Москву, на подставное лицо, и их след затеряется для Охранного отделения навсегда.

— Почему вы помогаете революции? — спросила Таня. — Приближаете день, когда станете нищим?

— Значит, вы делаете революцию, чтобы обрести богатство? — непримиримо сверкнул глазами Макеев. — Нет, девушка, все значительно сложнее… Изверился я. От Рождества Христова — почти две тысячи лет, а дальше красивых разговоров дело не пошло. России нашей тысячелетие справили — под царской властью, и тоже — тюрьма, порка, нищета. Теперь вот вы, большевики… Я со многими вашими разговаривал, вот только с Ульяновым не пришлось… Говорят, до сего дня всегда было так: в обществе возникала революционная группа. Она завоевывала сторонников и совершала переворот. И тогда вместо ста человек, которые до сих пор жили хорошо, начинали блаженствовать пять тысяч. А остальные? А как гнили — так и продолжали гнить. В чем причина? Группа эта отражала интересы либо феодалов, либо буржуазии. Я читал, знаю… Расширялась социальная база хорошей жизни, но еще больше увеличивалась та же самая база жизни плохой. А вот вы, большевики, представляете самую страждущую в России группу — рабочих. И я поверил, что, взяв власть, рабочим вы дадите все. Недаром называется «диктатура пролетариата». Моя же «корысть» проста: я понял, что шаг истории неодолим. Я понял, что мой класс будет стерт с лица земли — и поделом, поделом, не подумайте, что скорблю! Я подумал — что же лучше? Уважение, признание и нищета или позорная смерть? Так-то вот, девушка… Берите чек, и Бог вам в помощь.