Гелий Рябов - Приведен в исполнение...

— Трава сухая, листья тоже, а подметено только вокруг этой плиты… — наклонился, провел пальцем по шву между плитой и цоколем, показал: палец стал черным от грязи.

— Ну и что? — хмурясь спросил Егор Елисеевич, впрочем, все поняв.

— А вот я проведу по соседней, — сказал Барабанов. — Сам видишь…

Здесь пыль была совершенно сухой…

— Поднимайте плиту, — распорядился Егор Елисеевич.

Подцепили двумя ломами, сдвинули. Земля под плитой была рыхлой и свежей.

— И перемешана она, — заметил Барабанов. — Копали здесь…

Показалась пола серого макинтоша. Оперативники замерли, кто-то сказал:

— Дорохов это…

Вытащили, положили около разрытой могилы. Все молчали. Доктор проделал какие-то манипуляции и наклонился к Егору Елисеевичу:

— Асфиксия… Их закопали живыми…

— Везите… — давясь сказал Егор Елисеевич. — К нам, на Гнездниковский… Опергруппа — со мной. Пройдем пешком, это рядом…

— Куда? — спросил Барабанов.

— К Зинаиде.

Убитых погрузили в автомобиль. Егор Елисеевич увидел, как бессильно свесилась рука Дорохова, сказал, сдерживая голос:

— Похороним здесь, на этом самом месте… И памятник поставим. Вечный. С золотыми буквами.

Едва автомобиль тронулся, к разрытой могиле с воем бросилась жена Кузькина. Ее схватили за руки, она кричала на одной нескончаемой ноте, и, не выдержав, Егор Елисеевич зажал уши ладонями.

— Аля, слышишь, Аля, перестань, не надо, не поможешь ты этим, никак не поможешь, — уговаривал он. — Тяжела утрата, да ведь вырастет дочка, ты ей скажешь: отец твой за Советскую республику героем умер, понимаешь ты это?

Она слушала, подвывая, и кивала, словно со всем соглашалась, но едва Егор Елисеевич замолчал, — снова сорвалась в крик:

— Да кой мне ляд в его геройстве, если детей теперь кормить нечем, если и работу эту он терпеть не мог, зачем только не ушел слабак несчастный, чего вы мне теперь слова говорите, мне теперь не слова надобны…

— Ну правильно! — подхватил Егор Елисеевич. — Тебе теперь по утрате кормильца пенсия положена и на детей тоже, ты не сомневайся, я перед наркомом внутренних дел вопрос поставлю! — Он мигнул оперативникам, те подхватили Алевтину под руки и повели.

— Считаете, что Кузькин героем помер? — подошел Барабанов.

— Считаю — не считаю, а что я вдове сказать должен? — сверкнул глазами Егор Елисеевич. — Почему спрашиваешь?

— У Кузькина на коленях — грязь! Она штаны пропитала… Здешняя грязь, кладбищенская.

— А у Дорохова?

— Чисто. Из чего я заключаю, что приснопамятный Кузькин перед смертью на коленях стоял!

— Ну, стоял не стоял — мы с тобой того не видали, — уже менее резко возразил Егор Елисеевич. — Ладно, разберемся…

— А как? Вы же наблюдательности моей не доверяете? — с обидой спросил Барабанов.

— Доверяю. Но требуется подтверждение. И я его получу…

— От кого?.. — махнул рукой Барабанов. — От Зинаиды?

— Нет. От тех, кто их убил. Ты мне верь: я получу такое подтверждение. Не для того, чтобы в случае чего пенсию у детей Кузькина отнимать. Для психологии. Для будущего нашей профессии. Все, пошли к Зинаиде.

Дверь ее комнаты взломали в присутствии дворничихи. Зинаида лежала на неразобранной кровати с аккуратно перерезанным горлом. Опасная бритва фирмы «Золлинген» с пляшущими человечками на матовом лезвии была положена на грудь.

— А кровь где? — наивно спросил кто-то из оперативников.

— Чисто сработано… — тихо сказал Барабанов. — Я пойду опрошу жильцов, только к нулю это…

— К нулю, — кивнул Егор Елисеевич. — Обходят нас, и на прямой и на поворотах обходят…

Когда вернулись в МУР, дежурный доложил:

— Ограблен пакгауз Ярославского вокзала. Сто пудов продовольствия…

— Картошка, брюква, репа? — ровным голосом спросил Егор Елисеевич. Нервы у него начали сдавать. — Что взято? Ну?

— Сахар, мясные консервы, пшеничная мука, — смутился дежурный. — На месте происшествия добыта улика: обрывок конверта с печатью лианозовской почты. На место выехала опергруппа. Старший — Еремин.

Егор Елисеевич обреченно посмотрел на Барабанова, сказал безразличным голосом:

— Они умнее нас, Петя… Ты иди, отдохни. Через час соберемся, поговорим.

В Лианозово поехали далеко за полдень — шофер сменного автомобиля со странной фамилией Гришута никак не мог починить чихающий движок.

— Доедем? — засомневался Барабанов. — Может, на извозчиках?

— На лихачах! — обозлился Егор Елисеевич. — С песнями! И так обыватель про нас Бог весть что плетет! Ничего, не край земли.

Всю дорогу молчали. Когда Дмитровское шоссе сменилось пыльным проселком и по сторонам неторопливо побежали деревенские избы и неказистые дачи — место было не слишком завидным, — Барабанов спросил:

— Когда хороним?

— Завтра, — не поворачивая головы, отозвался Егор Елисеевич. — А что?

— А то, что я по-прежнему настаиваю на раздельных похоронах, — твердо сказал Барабанов. — Дорохова — как героя. Кузькина — на манер самоубийцы, за оградой…

Егор Елисеевич повернулся, сощурил глаза:

— Кто еще так думает?

— А чего… — отозвался кто-то сзади. — Петька прав.

— А коли так — ответьте мне: какой именно героический поступок совершил Дорохов и какое предательство — Кузькин? Давай, Барабанов, формулируй… Спиноза.

— Про Кузькина я говорил… Он стоял на коленях перед бандитами и вымаливал пощаду. Тогда как Дорохов…

— Тогда как Дорохов в вечном своем высокомерии отринул Кузькина, решил действовать один и попался, как кур в ощип! — сдерживая подступившую ярость, просипел Егор Елисеевич.

— Вы же сами… Сами сказали про… памятник, золотые буквы! — оскорбленно выкрикнул Барабанов.

— А ты хотел, чтобы я в публичном месте, на кладбище, начал перебирать наше грязное белье? — взорвался Егор Елисеевич. — Нет! Запомните все: и Дорохов, и Кузькин — равны перед смертью! А наша задача — извлечь из их гибели урок! Гришута! — Егор Елисеевич постучал по козырьку, который прикрывал кабину шофера. — Рули к милиции.

Лианозово словно вымерло, полуденное солнце серебрило пыль на поблекшей листве. Она так и не успела набрать цвет — дожди не шли третью неделю подряд. У крыльца милиции — это была чья-то брошенная дача, — встретил Еремин, молодой человек, подчеркнуто чекистского вида: в кожаной куртке, с маузером — раскладкой через плечо. Кобура маузера была сильно потерта. По убеждению Еремина, эта потертость свидетельствовала о несомненной опытности владельца. Острословы утверждали, что Еремин постоянно трет кобуру толченым кирпичом.

— Новостей никаких, — доложил Еремин. — Ломаем голову, откуда бы этот конверт. С печатью местной почты.

— И что наломали? — спросил Егор Елисеевич, на ходу вытирая намокшую шею носовым платком. Платок сразу же почернел, и начмил досадливо смял его и сунул в карман. — Опять стирка, черт бы ее побрал!