Гелий Рябов - Приведен в исполнение...

— Наверное… — Анатолий Кузьмич задумался. — Понимаете, вы ошибочно считаете, что всех этих подонков и гнилых перерожденцев, как вы изволили выразиться, произвели на свет жадность, слабоволие и трусость. — Он остро взглянул и добавил с ухмылкой: — В чем вы, уважаемый товарищ, вот уже битый час обвиняете и себя… Угадал? Ну, не сердитесь, не вспыхивайте, порох вы этакий, жадность, конечно, к вам не относится… Я о другом. Вы когда-нибудь задумывались над тем, что все эти люди, даже самые молодые, сформировались в старом обществе? У них в крови разного рода привычки, а это, согласитесь, — сила! Они наполнены пережитками, хотя, конечно, выражение это очень неточное. А вы хотите под революционный оркестр, за пять минут, вывернуть души людей, выполоскать их и сделать новыми. Не получится…

— Вы говорите о дураках и фразерах. Они есть, их много, они мешают нам и невольно помогают вам. Ну и что? Авторитетные люди из нашей среды знают это и предостерегают от этого. Я читал: гроб старого общества стоит в нашей комнате и заражает и разлагает. Сейчас меня, например. Пусть. Я ничего не решаю. Умру — сто других на мое место встанут.

— Встанут, конечно, — вмешался Зиновий. — Да вам-то какая корысть? Вы-то гнить будете. Истлевать… Да по мне — хоть потоп после меня. — Он вытащил из кармана огромный бумажник и разложил пред Шавровым какие-то документы. На первом стояла подпись Дзержинского, Шавров хорошо знал ее — видел в НКПС.

— Подделка, — кивнул Анатолий Кузьмич. — Это для информации. Мы умеем и можем все!

На остальных чернели чьи-то заливистые росчерки, заверенные фиолетовыми печатями весьма внушительного вида. Шавров брезгливо их отодвинул.

— Здесь есть и подлинные, — заметил Анатолий Кузьмич. — Это подписи наших друзей и сочувствующих. В этом бедламе и неразберихе риска практически нет. А мы беспрепятственно получаем тонны продовольствия и даже золота.

— Вы тысячи людей обрекаете на смерть… — Эту фразу Шавров произнес механически, равнодушно, и Анатолий Кузьмич заметил это.

— Бросьте, — сказал он уверенно. — Всегда кто-то кого-то обрекает… Не нам менять вечный порядок бытия. Смысл в том, чтобы обрекали не нас с вами. Что вы решили? — Анатолий Кузьмич посмотрел на часы. Было без одной минуты два…

— Что вы хотите? — Шавров отвел глаза от циферблата.

— Вы служите в спецперевозках, — спокойно и уверенно начал Анатолий Кузьмич, — ваша помощь может стать бесценной… Я вижу — вы хотите возразить? Не надо, информация точная. Напоминаю: отказ повлечет не только вашу смерть, мы понимаем, что глупо умереть вы вполне сможете, но и смерть мальчика. А вот через это, Сергей Иванович, попробуйте перешагнуть!

Нет… Через это он перешагнуть не сможет…

И, словно угадывая его мысли, Анатолий Кузьмич нервно приказал Зиновию:

— Портфель, быстро…

Появился толстый кожаный портфель, на стол высыпалась гора туго забандероленных пачек. Под фирменной лентой радужно переливались цифры и какие-то рисунки.

— Тридцать миллионов… — задумчиво произнес Анатолий Кузьмич. — Пишите расписку.

И Шавров понял: все слова сказаны, все доводы приведены и отвергнуты, никто никого не убедил и все это не имеет ни малейшего значения, потому что уйти из этого кабинета, не подписав себе смертного приговора, не удастся… В конце концов они знают про НКПС и вообще — знают все… Он взял ручку, в которую было вставлено новенькое школьное перо № 86.

— Что писать? — придвинул услужливо разглаженную Зиновием бумагу. Это был фирменный банковский бланк… — Что писать? — повторил он.

— Получил, сколько, подпись, — буднично произнес Анатолий Кузьмич. Прочитал написанное, кивнул и положил руку на плечо Шаврова: — Да, здесь — не на фронте, и выше себя не прыгнешь. — Он тщательно сложил расписку вчетверо и спрятал ее в бумажник. — Все, друг мой, свободны. Идите и живите, мы дадим о себе знать…

— А мальчик?

— Это — позже. Не бойтесь, не обману.

— Откуда вы знаете про НКПС? — не нужно было спрашивать, но Анатолий Кузьмич понял, ответил сочувственно:

— Не мучайте себя, Сергей Иванович. Не все ли равно теперь?

Шавров вышел на улицу. Беспросветная тьма окутала все вокруг, идти было некуда. Долго стоял у обочины — отрешенный, пустой, отчаявшийся. Потом побрел, шаркая по тротуару, словно глубокий, старик, ноги были ватными, он их не чувствовал. Шел просто так, лишь бы подальше уйти от проклятого места. Стало светлее, на фоне ночного неба чернел Страстной монастырь. Оглянулся и увидел, что стоит у памятника Пушкину. Встревоженные вороны взлетели с деревьев Тверского бульвара и носились над домами с истошными криками, статуя была плохо видна, силуэт едва угадывался, лица, сколько ни всматривался, так и не различил, но вдруг поймал себя на том, что повторяет вслух дурацкий анекдот, рассказанный когда-то устами Хлестакова: «Ну, что, брат Пушкин? Да так, ничего, брат…» Почему он об этом вспомнил, зачем? А, вот, Вальсингам… Как это там? «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит…» Вот оно — гибель… Только ничего она не таит. Выведут в наручниках, построится команда, прокричит стальной голос: по врагам революции… Хотя зачем же тут множественное число? По одному врагу, по нему, но все равно — залпом…

Светало, у него словно открылось второе зрение — внутреннее, необъяснимое. Он увидел Ваганьковское и могилу Дорохова и скрюченную фигуру трактирщика, привалившуюся на холмике. «Он геройски погиб, а вам не дадим». Вот ведь парадокс: изменник делу рабочего класса, трактирщик и нэпач погиб как герой. А боевой защитник этого дела — шкура и предатель. Где же справедливость? Он почувствовал, что руке тяжело. Посмотрел с недоумением и увидел, что держит портфель. Раскрыл, пачки банкнот топорщились, в жизни своей он не видел столько денег. Вот она, цена предательства… Тридцать бумажных сребреников. Тридцать миллионов. Господи, что же делать, что? Куда пойти, кому рассказать? Все отвернутся, все плюнут в лицо, все отринут брезгливо… В прошлой жизни священник провожал на казнь, давал последнее утешение, благословлял в жизнь вечную и праведника, пролившего кровь за всех, и преступника, на всех наступившего… Нет больше жизни вечной — упразднена за ненадобностью. И священник отделен от государства, он — никто. И не надо его обмана, потому что нет ни бога, ни черта, а только мировая революция. «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…» Только без него, без краскома Шаврова. Нет больше «мы», убито. Только «я». Спаслось, выползло…

Он стоял у подъезда со львами. Как он оказался здесь? Одна из загадок этой странной ночи. Он вошел в подъезд, лифт не работал, лестница раскручивалась бесконечными гулкими маршами. Вот ее дверь. Войти нельзя — все слова сказаны, все кончено раз и навсегда. Но если есть на земле человек, способный понять и, кто знает, простить, — это только она… Позвонил, и ему показалось, что дверь отворилась сразу, словно Таня стояла за ней и ждала…