Гелий Рябов - Символ веры

Улица. Петр погашал, сжался, взгляд — как у собаки, над которой занесен лом. «Как… как возможно… Ведь — помазанник же…»

Время — на царство, время — на плаху.

Теперь нужно делать дело.

Белое.

Белый потолок, белая стена, белая дверь и женщина с непроницаемым лицом — в белом халате. У меня остался только этот цвет — наверное, за то, что всю мою жизнь я был ему непримиримым врагом. Это, конечно, шутка, плохая, наверное, но по-другому мне уже не шутить, дни мои сочтены. В тот день, когда меня привезли сюда, в кремлевскую больницу, я услышал шепот у дверей: «Юровский? Тот самый?» Да, я тот самый Яков Михайлович Юровский, мещанин города Каинска Томской губернии, большевик-подпольщик, потом комендант дома Особого назначения по охране бывшего царя Николая и его семьи, позже — сотрудник ЧК — я вел следствие о покушении Фани Каплан (Ройд) на Ленина, работал в Гохране, обсуждал с Лениным, как правильно поставить дело охраны и учета государственных Ценностей, и получил от Владимира Ильича письмо по этому поводу, в тридцатые годы был директором Политехнического музея в Москве. И вот — я умираю, какая страшная боль в желудке, какая страшная боль… Только что закончил письмо к товарищу Сталину: органами НКВД арестована моя старшая дочь Римма, участница подполья, отдавшая себя партии целиком, без остатка, в момент ареста она работала секретарем РК ВКП(б). Я написал, что в нашу госбезопасность пробрались враги, мне уже нечего терять… Но что будет с Александром — он так хотел стать военным моряком, с младшим — Женей?.. И каков мой личный итог? В 30-м товарищ Сталин приказал всем нам, причастным, и мне лично — в первую голову: «О Романовых больше ни слова!» Что ж, мы солдаты партии, свершившееся умрет вместе с нами. В прошлое воскресенье мой лечащий врач смягчила непроницаемость своего лица и закрыла дверь палаты на ключ: «Как это было? Вы извините, я долго не решалась». Я сразу понял, почему она наконец решилась: я — на пороге… Ответил: «Не помню». И она понимающе кивнула, а я не смог уснуть до утра. После обхода я аккуратно разорвал на листки пакеты из-под передач — их накопилось много, и вот тороплюсь записать на этих случайных обрывках бумаги (нельзя привлекать внимание, и я не прошу нормальных листков) огрызком химического карандаша самое главное… Зачем? Не знаю. Кому это нужно? Наверное, будущему. Для конспирации на обороте каждого листка я старательно описываю свое состояние. Например, сегодня мне особенно худо… Лишь бы сохранились эти листки…

Уралсовет заседал ночью, было ровно два. Я молча сидел в углу. «Сколько выстоит город?» — «Несколько дней». — «Товарищи, телеграмма из Москвы получена, мы обязаны принять решение. Высказываться по возможности кратко».

— Центральное правительство обещало суд над Романовыми. Их нужно доставить в Москву.

— Какие же обвинения предъявит суд?

— Поражение в русско-японской войне, поражение в империалистической, последствия которой еще не миновали, расстрелы: 9 января 1905 года, Ленский, казни революционеров на Лисьем Носу, бесчисленные убийства и казни ни в чем не повинных! Здесь можно добавить развал государства, распутинщину, лихоимство и распад. Эта преступная шайка должна погибнуть!

— Но Николай Второй не утвердил ни одного смертного приговора!

— Но и не помиловал никого.

— Какие обвинения предъявит суд жене и дочерям? Слугам?

— Товарищи, мы скатываемся к пустым словопрениям. Велики, страшны и бесчисленны преступления Романовых. Вспомним Великую французскую революцию. Она вынесла смертный приговор и Людовику, и Антуанетте.

— Но она пощадила Дофина.

— Это бесплодные прения, товарищи. Предлагаю вспомнить о революционной и партийной дисциплине и голосовать. Кто за расстрел всех без исключения Романовых и всех без исключения слуг?

— Там есть поваренок, мальчик. Его следует исключить.

— Сейчас мы отдадим приказ коменданту, и мальчика уведут. Итак… Против? Воздержавшихся? Нет. Уралсовет постановляет: Романовых и их слуг — расстрелять. Приговор привести в исполнение сегодня ночью. Комендант, приговор постановлен: всех. Мальчика немедленно увести в дом охраны. Вы доверяете своим людям?

— Четверым, и только для наружной охраны — на время исполнения.

— Что предлагаете?

— Мы должны считаться с душами людей. С молоком матери всосал русский человек преклонение перед царем.

— Неправда! Здесь среди нас русских — подавляющее большинство. Мы ненавидим царя!

— У вас опыт борьбы. Каторги и ссылки. Они же — простые рабочие, малограмотные, крестов еще не сняли. Предлагаю: охрану в замысел не посвящать — кроме четверых. Мне нужно одиннадцать человек. Я возьму их по вашему приказу в Первом камышловском полку. В нем много интернационалистов, для которых Романовы и их люди — пустой звук. Я должен объяснить технику расстрела?

— Этого не нужно. Трупы вывезти за город и уничтожить без следа.

— Предвидел. Место есть.

— Вы можете идти.

Смотрю в зеркало: тяжелый подбородок, глубоко запавшие глаза, вторая ночь — без минуты сна; привычно ощупываю щетину: нужно побриться. Когда это настанет — надобно быть на высоте. Во всем. Это не должно стать бойней: падшие рабы убивают своего царя. Нет. Переставшие быть рабами приводят приговор в исполнение. Воистину — приговор народа. Этот народ живет в темноте, в невежестве. Пьет. Развратничает. Здесь, на Урале, сходятся на религиозные радения. Тьма скрывает лица, самогон одурманивает мозг, и вот уже нет людей, только животные, скоты… Эта мерзость — столетиями, она привычна, в ней отчаяние изверившихся, отупевших от сивухи, ненависти и мрака. Единственная отрада — гармошки и песни, тоскливые или неестественно-веселые, обжорное застолье до блёва, золотушные дети, зачатые в пьяном озверении, болезни, погост и крест, от которого в сыром воздухе уже через несколько лет не остается ничего. Кто виноват в этом вечно длящемся падении? А ведь оно нарастает, ускоряется, словно камень, брошенный в бездну, который летит и не может остановиться. Бездна, у которой нет дна. Кто виноват в этом?

Праздный вопрос. Над приказчиком стоит управитель, над управителем — заводчик, и сколь ни долог путь по лестнице вверх, вершина во веки веков одна: царь. И пока он жив — просто гражданином (как он того хотел при отречении!) или даже узником — опасность не просто велика, она безмерна. И оттого выход один: смерть.

Но дети? Жена? Прислуга? Врач? Они не виноваты ни в чем. Но причастны. Есть такие мгновения в истории рода человеческого, когда и причастные должны погибнуть.