Гелий Рябов - Сумасшествие лейтенанта Зотова

Я молча ткнул пальцем в его почетный знак, и он улыбнулся:

— Дань традиции. Функции — другие. Тебе, Юра, на пенсию пора…

Черт с ними со всеми. Ее глаза… Ее фигура (а как сохранилась, а?), ее милый, ласковый голос…

…Я вызвал Лиховцева на встречу. Он явился на станцию метро «Маяковская», и мы долго ходили по перрону. Какая уютная была у меня «ЯКа»… [3] ЯК — явочная квартира, сленг. Лиховцев работал со мной не за деньги (хотя у резидента контрразведки постоянный оклад, а не разовое вознаграждение, как у большинства агентурных работников), он был артист — еще в милиции виртуозно вербовал воров, проституток и объектовую агентуру — в таксопарках, на стадионах — среди обслуги и тому подобное. Он раскрывал преступления исключительно оперативным путем, а когда вышибли на пенсию (опорочил партаппаратчика, свистнувшего себе на дачу 20 кубометров бруса 10x10 — острейший дефицит, кто в это влипал — тот знает!) — пришел к нам, попал ко мне.

У него неприятное лицо — типичный начальник уголовного розыска: коротконогий, щекастый, лоб низкий, волосы набок — вроде вратаря Хомича в 1947 году, но он гений и доказал это в который уже раз… Лапидарен, как телеграфный аппарат.

— Вышел на Темушкина. Согласен на встречу. Даст показания. Обеспечишь безопасность?

— Нет. Я же не у дел.

— Ладно. Поговорю. Мне сказал так: приказали забыть. Бабку эту, которая звонила Зотову, — смотрит исподлобья. — Крупная история, Юра?..

— Крупная.

— Надеешься?

— Надеюсь.

— Я пошел. — Дождался, пока створки дверей поехали, прыгнул… Старый прием… Наши из «семерки» [4] 7-е управление КГБ. В то время — наружное наблюдение (в том числе). всегда улыбались, когда писали сводку: раз «объект применял такой наивный „отрыв“» — значит, он заранее расставался со страной пребывания. Сообщали в МИД и выдворяли, ведь «проверка» — сигнал принадлежности к спецслужбе…

…Темушкин все подтвердил: был звонок в отделение о Зотовой Люде, была попытка Игоря провести проверку, в результате поступило распоряжение ГУВД: найти предлог и уволить. Оно было негласным. Причастность моей бывшей конторы не установлена…

…И я долго размышлял о том, что совесть в каждом из нас существует неизбывно. Ее можно умело подавить, растоптать даже, но ее нельзя выкорчевать совсем. А ведь они стараются в поте лица своего… Вотще.

…И мы все видим один и тот же сон. Это и есть жизнь…

Получила телеграмму, она непонятна, в ней какие-то цифры, сегодня 20-е число, и я убавила «2».

…А церковь была так красива, так благостна, со своими огромными люстрами, мерцающими лампадами и светом, светом…

От главного нефа слева, у иконы над лесенкой и балюстрадой шла служба, и тонкий, светящийся батюшка с неземным лицом пел молитву: «Спаси, Господи, люди Твоя…»

…Она появилась внезапно и неизвестно откуда. Я почувствовала легкое прикосновение и оглянулась: палец у губ, полуулыбка и все тот же тревожащий душу свет. В лице, в глазах, во всем облике…

— Я хотела сказать вам, что ваш сын спасен будет. А силы, которые его удерживают теперь, — разрушатся…

Она это произносит странно — возвышенно, убежденно, у нее и лицо становится другим — как будто она посвящена во что-то или приобщилась неведомой тайне…

— Вам теперь следует исповедаться и причаститься, — говорит она мягко, но в мягких словах — власть…

И я иду следом за ней к батюшке, тому самому, он стоит слева от алтаря. Он спрашивает меня о чем-то — не слышу ни слова, но отвечаю: нет, нет, нет…

Он накрывает мою голову, и я сразу вспоминаю то, чего не знала никогда, — это епитрахиль. И вновь слышу его голос: «Милостив буде доне, грешному, Боже…» Это молитва Господа обо мне.

И снова чей-то голос: «Не в осуждение, но в оставление грехов…» И я ощущаю, как в меня входит что-то невероятно прекрасное, неведомое мне, но тот же голос (или кажется мне?) объясняет: «Примите, ядите, се тело мое Нового Завета…»

…Я спрашиваю:

— Как мне называть тебя?

Она отвечает:

— Нина.

Она говорит:

— Не бойтесь ничего. Ибо Господь не в силе, а в правде. У них — сила. Но правда — у нас…

— У… «у нас»? — переспрашиваю я невольно.

— У добрых людей, — покорно уточняет она. — Помните? Христос к каждому обращался: «Добрый человек».

— Но это же только в романе! — вырывается у меня. — Он же не мог не знать, что тот, к кому обращается Он так, на самом деле зверь, лютой?

— Он знал… Но Он хотел, чтобы шанс на спасение был дан каждому. Его слово могуче, оно лечит души и исцеляет тела…

Она смотрит на меня, и я чувствую, как немеет язык и проваливаются куда-то злые слова…

— Я выбрала вашего сына, чтобы он понял Любовь. Ту, которая возвышает, и ту, которая нисходит. Мы должны попрощаться, Зинаида Сергеевна…

— Да, Нина, да-да, конечно…

Господи… Что пригрезилось мне, откуда взялось…

Хорошенькая девочка, и все, и все, но зачем втянула она Игоря во все это, зачем…

…Дома меня ожидает Юрий Петрович. Как он вошел? Ключи у меня в сумке… Нет, я сошла с ума!

— Я давала вам ключ?

Он улыбается:

— Нет, конечно. Я открыл замок шпилькой. — Подходит к входной двери, достает шпильку и спокойно поворачивает замок. — Странно, что вас еще не обокрали…

Он кладет передо мною тетрадный лист, я читаю: «Меня встретил в троллейбусе какой-то человек, он утверждает, что бежал из какого-то медицинского центра, в котором проводят опыты на… людях. Я не поверил, но он — возьмите себя в руки, сосредоточьтесь и только после этого прочтите текст на обороте…» — Я опускаю листок, меня трясет, он подает мне стакан воды — приготовил заранее. Пью огромными, удушающими глотками, давлюсь и… переворачиваю мятый листочек в клеточку, из ученической тетради (выработанный у Юры почерк, мелкий, уверенный…): «…привел неопровержимое доказательство: рядом с ним стояла койка Вашего сына…»

Я роняю листок, я не могу остановить дрожь. Она переходит в какие-то мучительные конвульсии, и я понимаю, что у Меня падучая. О Боже…

— Успокойся, Зина (первый раз на «ты»), — он гладит меня по плечу, по волосам, у него сильная, нежная, властная рука, — успокойся…

Я принимаю условия игры. Я беру шариковую ручку, блокнот и начинаю: «Кто он?»

«Не знаю», — отвечает Юрий Петрович.

«Каким образом Игорь туда попал?»

«Игорь вторгся Бог весть во что, об этом нельзя даже написать… — Он в раздумье, потом, словно решившись на что-то ужасное, нервно пишет, вдавливая слова в бумагу так, что она трещит: — Некая спецгруппа похищает людей, в основном детей — не старше 15-ти лет, реже молодых людей не старше 21-го года… Кому-то нужны сердце, печень, почки и… не знаю, что еще… Их берут у одних и отдают другим, вот и все… Привозят „свежих“ умирающих, спасти которых, конечно же, невозможно… Ну и так далее…»