Марио Пьюзо - Дураки умирают

В тот день, когда мой сын заканчивал девятый класс и переходил в среднюю школу, мне предстояло предстать перед Большим жюри. Валери хотела, чтобы я отпросился с работы и пошел с ней на школьный праздник. Я ответил, что не могу, потому что должен присутствовать на специальном совещании, на котором будут решаться вопросы призыва резервистов. Она по-прежнему не знала, какие у меня неприятности на работе. Я ей ничего не говорил: помочь она ничем не могла, а доставлять ей лишние волнения не хотелось. Если все закончилось бы благополучно, она бы так ничего и не узнала. Этого мне больше всего и хотелось. Я не разделял расхожего мнения о том, что в семейной жизни беды одного не должны быть тайной для другого.

Валери гордилась тем, что наш сын поступает в среднюю школу. Несколько лет тому назад мы вдруг поняли, что он не умеет читать, хотя каждый семестр заканчивал с хорошими оценками. Валери ужасно разозлилась, сама взялась за дело и добилась немалых успехов. Теперь он учился на «отлично». Я особо не злился. Просто затаил еще одну обиду на город Нью-Йорк. Мы жили в бедном районе, поэтому учителей и сотрудников системы образования нисколько не волновало, получали дети знания или нет. Их переводили из класса в класс, чтобы поскорее от них избавиться, расстаться с ними без особых хлопот и не прилагая лишних усилий.

Вэлли с нетерпением ждала переезда в новый дом. Лонг-Айленд славился своими школами, тамошние учителя стремились к тому, чтобы подготовить своих учеников к поступлению в колледж. И, пусть она об этом не говорила, черных на Лонг-Айленде практически не было. Так что ее дети росли бы в спокойной обстановке, в какой в свое время выросла она сама. И здесь у меня не было возражений. Я не хотел говорить ей, что проблемы, от которых она старалась убежать, вызваны болезнями всего нашего общества и от них невозможно укрыться за деревьями и лужайками Лонг-Айленда.

И потом, меня занимало другое. Как ни крути, надо мной висела угроза тюрьмы. Все зависело от решения Большого жюри, которое сегодня хотело услышать мои ответы на вопросы, заданные прокурором. Вэлли забрала детей на школьный праздник. Я сказал ей, что поеду на работу чуть позже обычного, поэтому остался дома один. Сварил кофе и выпил, раздумывая над тем, как вести себя перед Большим жюри.

Я понимал, что должен отрицать все. Калли заверил меня, что найти деньги, полученные мною от резервистов, не удастся. Меня волновал вопросник, который мне пришлось заполнить, та его часть, где говорилось о принадлежащей мне собственности. В одном пункте спрашивалось, есть ли у меня дом. Вот тут я и попал на тонкий лед. С одной стороны, я внес задаток за дом на Лонг-Айленде, с другой — не подписал окончательный контракт. Поэтому написал, что нет. Дома у меня действительно не было, а про задаток в вопроснике ничего не говорилось. Могло ли ФБР установить истинную картину? Я полагал, что да.

Поэтому я ожидал, что на заседании Большого жюри меня спросят, вносил ли я задаток за дом. И мне пришлось бы ответить, что да. На вопрос, почему я не упомянул про эти деньги, заполняя вопросник, я решил пуститься в рассуждения о том, что такого пункта в вопроснике не было. Кроме того, Фрэнк Элкоре мог расколоться и признать себя виновным, рассказав о всех сделках, в которых мы работали на пару. Я уже решил, что и тут буду все отрицать. Подтвердить его слова было некому, он всегда все делал сам. И тут я вспомнил один случай, когда один из его клиентов попытался всучить мне конверт, чтобы я передал его Фрэнку, который в тот день по какой-то причине не вышел на работу. Я отказался. И правильно сделал. Потому что этот клиент был среди тех, кто написал в ФБР анонимные письма, положившие начало расследованию. В этом мне просто повезло. Я отказался лишь потому, что к этому парню у меня возникла личная антипатия. Что ж, ему придется дать показания, что я отказался взять у него деньги, и это зачтется мне в плюс.

Но сломается ли Фрэнк, выдаст ли меня Большому жюри? Я в этом сомневался. Он мог спастись, лишь дав показания против кого-нибудь из вышестоящих начальников. Майора или полковника. Но они не были в доле. И я чувствовал, что Фрэнк слишком хороший парень, чтобы топить меня только потому, что он сам увяз по самое горло. Кроме того, и для него ставки были очень высоки. Признавая себя виновным, он терял работу, пенсию, звание в Армейском резерве. Короче, лишался всего.

Больше всего мне мог навредить Пол Хемзи. Тот самый парень, которому я помог больше, чем остальным, отец которого пообещал осчастливить меня до конца жизни. После того как я решил вопрос с Полом, мистер Хемзи не давал о себе знать. Не прислал даже пары чулок. Я ожидал, что он отблагодарит меня, скажем, парой штук, но все ограничилось коробками с одеждой. Я не стал его ни о чем просить. В конце концов, содержимое этих коробок тянуло чуть ли не на пять тысяч. Они, конечно, не «осчастливили меня на всю жизнь», но чего жаловаться, меня обманывали не в первый раз.

Когда ФБР начало расследование, они выяснили, что Пола Хемзи зачислили в Армейский резерв уже после того, как он получил призывную повестку. Я знал, что письмо об аннулировании его повестки, полученное с призывного участка, изъяли из нашего архива и отправили в вышестоящие инстанции. Я предположил, что агенты ФБР побеседовали с клерком призывного участка, который рассказал им придуманную мною историю. Но из-за этого я мог не беспокоиться. Мы не сделали ничего противозаконного, для того и нужны чиновники, чтобы манипулировать с бумагами. Но пошли слухи, что Пол Хемзи сломался на допросе в ФБР и рассказал, что я брал взятки у его друзей.

Я вышел из дома, проехал мимо школы сына. На школьной площадке, отделенной от дороги сетчатым забором, выпускная церемония шла полным ходом. Я нажал на педаль тормоза, вышел из машины.

Мальчики и девочки, аккуратно одетые, стояли стройными рядами, с гордостью ожидая торжественного момента перехода на новую ступень лестницы, ведущей во взрослую жизнь.

Для родителей соорудили трибуны. На большой деревянной платформе стояли большие люди, директор школы, конгрессмен от нашего округа, какой-то старичок в форме Американского легиона двадцатых годов. Над платформой реял американский флаг. Я услышал, как директор говорит о том, что у него нет возможности вручить дипломы каждому ученику, но, когда он будет объявлять класс, все его ученики должны повернуться лицом к трибуне.

Я постоял еще несколько минут. Ряд за рядом чистеньких, аккуратненьких мальчиков и девочек поворачивался к трибунам, на которых сидели их матери, отцы, родственники, приветствовавшие их аплодисментами. Лица учеников светились счастьем и гордостью. Они чувствовали себя героями. Их хвалили известные люди, им хлопали родители. А ведь некоторые из них так и не научились читать. Никто из них не подготовился к встрече с трудностями, которые ждали их в мире взрослых. Я порадовался тому, что не вижу лица моего сына. Сел за руль и поехал на встречу с Большим жюри.