Борис Селеннов - Несколько дней из жизни следователя (сборник)

Вспоминая и анализируя былое, Панферов понял, что его прожитой жизни хватило бы на толстую, многостраничную книгу. Было бы в ней много и радостного, и печального, и незначительного, и очень для него дорогого. Владимир Константинович, подумал, что рассказывать обо всем «из жизни Панферова» нет смысла. Из этой ненаписанной книги для журналиста надо выбрать лишь некоторые страницы или, может быть, главы, которые расскажут о его, панферовских, истоках, выборе жизненного пути, понимании своего места и себя в мире, где еще очень не скоро закончит свой поединок добро и зло.

Из своей жизни-книги он выбрал несколько глав, которые и пересказал мне, когда мы наконец встретились. Но кроме этого мы еще много с ним разговаривали, и Владимир Константинович оказался умным и интересным собеседником. Помню, как, развивая мою мысль о влиянии детских, юношеских впечатлений на формирование личности, он сказал:

— Кто-то из писателей очень верно заметил: «Все мы родом из детства...»

Ах, Зацепа...

У кого из старых москвичей не дрогнет сердце при этом слове? А что же говорить про тех, кто родился и вырос в трудные послевоенные годы! Обрывками кинохроники замелькают перед глазами знакомые улицы, переулки, незабываемые лица, незабываемая музыка.

Ах, Зацепа...

Несколько лет назад после долгого перерыва Панферов вновь оказался в тех местах, где прошли его детство, отрочество, юность. Конечно же, он не ожидал увидеть Зацепу такой, как в начале, скажем, 50-х. Москва растет вверх, вширь, перестраивается, реконструируется. Все это не могло не коснуться знакомых ему мест, но чтобы так!..

Огромная, как аэродром, площадь, новые дома, улицы открывались глазам Панферова, и он никак не мог поверить, что того неповторимого уголка старой Москвы, с которым так много связано в его жизни, уже нет.

Ах, Зацепа...

Послевоенная, полуголодная, ты отныне будешь жить лишь в памяти тех, кто на твоих щербатых мостовых искал свою самостоятельную дорогу в жизни.

Выбор был невелик. Об институтах почти никто и не помышлял. Надо было поскорей становиться на ноги, помогать семьям. В основном ждали ребят цеха тех же заводов, где работали их отцы и старшие братья, не вернувшиеся с войны.

Но были и такие, кого ожидала «дорога дальняя, казенный дом»... Что скрывать, были... Почти из каждого двора попадали ребята, как говорится, в места не столь отдаленные, «тянули срока». Одни возвращались, брались за ум. Другие так и не находили пути назад, обживая тюрьмы да лагеря, гостями бывая на воле, пока не терялись совсем в беспокойном мире, где редко кто доживал до конца отпущенное ему природой.

«Почему? — задавался вопросом Панферов, вспоминая послевоенную Зацепу, своих друзей-одногодков и ребят постарше, всех как один, в «прохарях», длиннополых пальто, кепках с короткими козырьками и шелковых белых кашне, — почему так легко «клевали» они на всю эту блатную романтику?» Ведь, казалось, было кому подражать, с кого брать пример. Только-только отгремела война. Победные марши летели из уличных репродукторов. На киноэкранах брали Берлин наши солдаты... Конечно же, война отзывалась эхом в их играх. И все же почему так тянуло их в темноту проходных дворов, где собирались парни постарше? Где Мишка Культяпый, уже побывавший на тюремных нарах, весь в разводах сиреневой татуировки «ботал по фене». Где вспыхивали в темноте огоньки папирос, вставных «фикс» и гитарные аккорды рвали душу:

Таганка,

Я твой бессменный арестант...

«Почему?» — не дает покоя вопрос Панферову. Ведь неплохие ребята были. Родись чуть пораньше, попали бы на войну и дрались бы не хуже других, не кланяясь пулям, не прячась за чужие спины. Видно, дело было в том, что билась, бурлила в крови молодая сила, рвалась наружу, заканчивалась побоищами улицы на улицу. Ее, эту б энергию — на мирные цели! Только кому направлять-то? Безотцовщина в основном подрастала по зацепским дворам.

Ему, Вовке Панферову, по сравнению с другими было полегче. В их семье хоть и не отец — отчим, но был мужчина, которого Володька и чуточку побаивался, и уважал, и любил. За силу, справедливость и доброту. За его скупые рассказы о войне, за орденские колодки на поношенном кителе, за негромкую мудрость и понимание того, что происходило в мальчишке.

Даже самые отчаянные ребята из окружения Мишки Культяпого затихали, завидя вовкиного отчима. Однажды он появился во дворе в тот момент, когда шли последние приготовления к серьезной драке с соседней улицей. Взяв у одного из парней свинчатку, отлитую в форме кастета, Павел Павлович взвесил ее на ладони и сказал в наступившей тишине:

— Вы доставите огромную радость тем, кто убивал ваших отцов, если будете сами калечить друг друга.

Он бросил свинчатку под ноги ее владельцу, молча прошел сквозь расступившихся перед ним ребят. И будто что-то изменилось в самом воздухе еще недавно бурлящего, воинственно настроенного двора. И в душах ребят шевельнулось чувство неловкости и непонятной вины.

В тот раз драка не состоялась. Но впереди было много дней, когда ничто не могло помешать сойтись в рукопашной двор на двор, улица на улицу, а на следующий день участковый уполномоченный, по прозвищу Красноносый, размахивая кулаками, грозил всех отправить в места, куда Макар телят не гонял.

— Посажу! — грозил он угрюмо молчащим парням. — Все равно узнаю, кто был зачинщиком!

— Сажай всех, не ошибешься.

— Что?! — взвивался участковый. — Кто это? Ты?! Завтра в 12.00 явишься в отделение. Ты у меня поговоришь-пошутишь.

Участковый не забивал себе голову профилактическими премудростями, строго придерживаясь раз и навсегда усвоенного правила: чтобы был порядок — шпану надо сажать! И сажал! Точнее — очень способствовал этому. От сумы и тюрьмы на Зацепе не зарекались. И все-таки, когда это происходило, двор словно цепенел на время, шепотом обсуждая случившееся.

Помнит Панферов, как однажды под вечер вдруг влетел во двор «черный ворон», как трое выскочивших из него в штатском бросились в подъезд и через пару минут вывели, держа за руку, Лешку, соседа Панферовых по лестничной клетке. Молча, застыв на месте, смотрели на него все, кто был во дворе, а у него прыгали губы, трепетал ворот разорванной на груди рубашки, и был он уже каким-то чужим, совсем не таким, как несколько дней назад, когда заступался за Вовку, гонял с ним голубей и подсаживал на высокий забор «Динамо» в день футбольного матча. Все это происходило в какой-то странной тишине, будто в немом кино. И только когда лязгнули двери фургона и фыркнул мотором грузовик, жизнь вновь обрела все свои звуки. И Володьку словно бритвой полоснул крик:

— Лешенька!.. Сынок!..

Как ненавидел он тогда всем своим мальчишеским сердцем и красноносого участкового с его вечной угрозой: «Посажу!», и Афишку Культяпого! Как хотелось Володьке отомстить им за ребят, прогнать их обоих навсегда со двора. Вот только где взять столько силы? Послевоенные мальчишки мало верили в сказки. Однако был один день в детстве Володьки Панферова, который он хорошо помнит и поныне.