Вадим Григ - Ходи осматриваясь

В воскресенье мне удалось немного стреножить воображение. Наверное, повлияли и внешние перемены. Где-то там, в небесной канцелярии, похоже, наконец-то спохватились, что еще не осень, и впервые за десять последних дней распогодилось. Черные ошметки беспорядочно метались по небу, стремясь накрыть вырвавшееся из заточения светило, но оно, лениво поигрывая лучами, небрежно стряхивало их и все больше входило в силу. Я несколько отошел. Страхи представлялись уже изрядно преувеличенными, чтобы не сказать надуманными.

И все же… И все же: Борис испарился бесследно, Мила страдала в больнице, а у меня побаливала ушибленная голова, напоминая, что почивать на лежанке преждевременно. Я слишком далеко зашел и крепко себя повязал необходимостью действовать, и действовать на опережение. Однако на сегодня все путеводные ниточки сбились в плотный, спутанный клубок, надо было отколупнуть хоть какой-то конец, чтобы двигаться дальше. Единственной зацепкой оставалась, пожалуй, напуганная вдовушка. Будет ли толк от встречи с ней — на воде вилами писано, но интуиция обнадеживала, что куда-нибудь ближе к свету она все-таки может меня вывести. Вот только Дарья Мартыновна так и не удосужилась до сих пор выйти на связь: передумала? Или кто-то чинит неодолимые препятствия? Или, не дай бог, тоже канула в неизвестность? А перспектива самому ее разыскать, не имея путной наводки, была столь же радужной, как надежда выловить из пруда затерявшийся на его илистом дне золотой ключик.

Для проформы я обзвонил кое-кого из знакомых репортеров, кто хоть скупо, но как-то откликнулся на смерть и похороны Вайсмана; тема, однако же, никого почему-то всерьез не интересовала. Быть может, потому, что покойный — странно, но факт — почти не совался в политические игры. И разумеется, ни про какую-то там вдову никто и слыхом не слыхивал. Потом я долго торкался к Саше, но неутомимый автоответчик бодро предлагал зафиксировать сообщение после третьего сигнала. Оставалось сидеть и думать. Или лежать, уставясь в потолок, — и тоже думать.

Потом неожиданно позвонил один знакомый киношник и предложил выбраться на просмотр знаменитого бакуровского фильма «Морок». Давным-давно я как будто оказал ему некую услугу — когда и какую, я успел напрочь позабыть, но памятливый малый время от времени порывался меня облагодетельствовать. Я хотел было отказаться, затем рассудил, что, пожалуй, не помешало бы отвлечься от детективных дум и хоть на короткий срок припасть к нормальной жизни. Как Антей к земле, — усмехнулся я. И согласился. Мы условились, что билеты будут оставлены на служебном входе. Я поблагодарил, попрощался и стал выстукивать номер Натальи.

К моему огорчению, ее пришлось долго уламывать. Сначала она ссылалась на некие иные планы, затем призналась, что не расположена сегодня красоваться на людях.

— Ерунда, — упорствовал я. — Развеешься. И мне поможешь развеяться. Или тебе уже наскучило мое общество?

Наконец она с неохотой сдалась. Мне показалось, что нежелание не было наигранным, и я несколько расстроился. «Какого хрена, — отрезвляюще бормотал я себе под нос. — Почему она, собственно, должна рваться на встречу с тобой, ты, Казанова? Что ты о себе возомнил».

К Дому кино мы прикатили где-то без двадцати пять. В фойе было шумно и сутолочно. Мы немного пофланировали в толчее и пристали к окну, искрящемуся в косых лучах заката. Наталья действительно пребывала не в лучшем расположении духа, и мне никак не удавалось ее расшевелить. Удивительно, но сегодня ее заметно обременяло украдчивое, а подчас и дерзко откровенное разглядывание — она раздраженно подергивалась и мрачнела все больше. Потом вдруг я ощутил на себе чей-то прилипчивый взгляд и ухмыльнулся: похоже, и мне перепала толика внимания, возбужденного обворожительной спутницей. Я повел головой и прямо у входа в зал увидел Веру — рослую, дородную, пышногрудую.

Я оценил происшедшую в ней перемену. Строгий, со вкусом наложенный макияж скрадывал некоторую простоватость лица; черный костюм безупречного покроя соблазнительно облегал пышное тело, ярко подчеркивая, насколько в нем все гармонично уложено; обрубленная чуть выше колен юбка звала полюбоваться высокими ногами — полноватыми, но очень красивых, почти классических очертаний. Она проследила за мной и, очевидно, осталась довольна произведенным впечатлением. Я улыбнулся и, приветствуя, наклонил голову. Она залучилась и тоже покивала в ответ. Затем демонстративно переключила глаза на Наталью, резво вернула их обратно и жуликовато прищурилась. Полные губы сложились трубочкой и забавно выпятились, точно изготовясь к озорному посвисту. Но тут ее окликнули две молодящиеся кокетки и куда-то уволокли. Я огляделся — корявая фигура Курлясова как будто нигде не просвечивалась.

Наша пантомима продолжалась не больше пяти секунд, однако от Натальи конечно же не укрылась. Между бровями собралась сердитая складка, уголки губ кисло опустились книзу. Ну и ну! — хмыкнулось во мне. Я не обольщался, что бы ни вызвало ее досаду, к ревности это имело такое же отношение, как одеяло муллы Насреддина к уличной драке. Скорее всего, ее чисто по-женски уязвил непочтительный жест Веры. Но говорить было не о чем, предмет представлялся слишком ничтожным, чтобы как-то на нем зацикливаться. Я решил попросту не заметить выразительной гримаски. Тем более что гомонящий люд стал уже сливаться в неорганизованную толпу и потек в зал.

Фильм не оправдал моих ожиданий — во всяком случае, возвращению к нормальной жизни он никак уж не мог поспешествовать. Наверное, лента была хороша, возможно даже гениальна, и просто пришлась не под настроение. Нехитрый сюжет разворачивался медленно и вязко. Он, страдающий сексуальной немощью, тужился угадать в ней некое особое избранничество, она, простодушная дурочка, невесть чем маялась и многозначительно хлопала глазами, а разноликая массовка кружила вокруг и вкручивала их в гнилостный омут общественного бытия. Где-то за кулисами пустых диалогов и жестов должно было, видимо, закипать подлинное действо и буйство собственных мыслей и чувств зрителей. Я смотрел, слушал и честно пытался проникнуться. Но вскоре это мне прискучило, и я ушел вовнутрь себя, где мороки и так накопилось хоть отбавляй.

Наверное, мне следовало прислушаться к нашему обоюдному самочувствию и проводить Наталью домой сразу же после просмотра. Но на Садовом я повернул налево и, хотя по пути она робко пыталась опротестовать мое самочинное решение, все-таки привез ее к себе.

Идея оказалась далеко не удачной. Между нами словно пролегла невидимая расщелинка, из которой сильно тянуло холодом. Я не мог взять в толк почему. Она ли заражала меня непонятной нервозностью или я ее? От ужина Наталья отказалась. Я приготовил пару бутербродов, заварил чай. Мы сидели, курили и обменивались скупыми репликами точно в вокзальном буфете. Потом будто черт меня дернул — я заговорил о Милином несчастье и о последовавшем в тот же вечер нападении на меня самого. Прозвучало это как-то сиротливо. И она отреагировала подобающим образом: охнула и искренне пожалела меня и Милу. Я раздраженно выругался про себя и все еще мысленно каялся, что затронул эту неуместную тему, когда она неожиданно проговорила: