Вадим Григ - Ходи осматриваясь

— Как она собиралась вывезти?

— Да, господи, у нее почти вся таможня там в приятелях числится. Нет, что ни говори, темная лошадка. Вот к кому надо было приглядеться, господин Шерлок Холмс. А не по кладбищам бегать.

— С чего ты взял, что она связана с моей историей? — вяло пробормотал я.

— Нюхом чую. Нюхом. Дай срок — убедишься. Что? Что ты там бубнишь? Да ты, никак, не в духе. Не выспался? Или настроение плохое? Что-то ты мне не нравишься, братец кролик.

Настроение?.. Я положил трубку и уставился в раскрытое окно. Небо пенилось густым смоляным дымом. Настроение действительно никуда не годилось — совершенно упадочное настроение. Я прогулялся по квартире, потыкавшись во все углы. И засел на кухне. Бессмысленно пересчитал кусочки рафинада в пластмассовой вазочке. Заварил кофе — что-то он получился слишком горьким и терпким. Включил приемник и попытался вслушаться: «Эхо Москвы» бойко играло в какую-то веселую «угадайку». Помаялся немного, вырубил. Отыскал в кипе старых газет заброшенный сканворд, но через десять минут уныло отставил: элементарные понятия словно начисто стерлись из памяти. Зато в ней, памяти, то и дело всплывала красиво огороженная светлым деревом батарея — и глухой стук шмякнувшегося за нее лже-газовика. Черт побери, зачем я это сделал? По телу пробежал холодный озноб. Я потрогал лоб и дыхнул на ладонь — не заболеваю ли? «Ты мне не нравишься, братец-кролик». Я и сам себе не нравился — и даже очень. Прямо-таки кисейная барышня… кисейная или кисельная? Точнее, наверное, будет — кисельная. Ну и размазня ты, Рогов, кисельная размазня.

Потом в дверь грянул еще один звонок. И объявился милейший Трошев. «Капитан Трошев, помните?»

— Да-да. Разумеется, помню. Есть какие-нибудь новости по делу?

— Видите ли, не могу сказать пока — по делу это, не по делу. Эээ, не могли ли вы подъехать к моргу. Это…

— Нашли?! — просипел я, чувствуя, как куда-то глубоко в желудок проваливается сердце. — Вы нашли его?

— Видите ли, пока не знаем. Какой-то труп обнаружили. В лесу ребятня наткнулась — у них игра там проходила, что-то вроде «Зарницы».

— Мне… мне нужно опознать?

— Знаете ли… — опять протянул он. — Боюсь, опознавать там нечего. Тело пролежало в земле, наверное, больше месяца. Зарыли, видать, неглубоко. И вроде бы дождями размыло. В общем, в безобразном состоянии. Сгнило все, да и бродячие псы постарались. Но, может быть, вы пока что на вещи посмотрите.

Я с надсадой переборол тошноту и тяжело выдавил:

— Но я плохо знал его гардероб.

— Все-таки посмотрите. А вдруг…

Через час я уже входил в небольшую комнату при морге. Встретили меня трое: Трошев, какой-то чин из городского управления и тучный прозектор в синем халате с абсолютно гладким черепом. Я пребывал как в тумане. Лысый хозяин кабинета что-то пространно объяснял, дружелюбно улыбаясь и беспрестанно поглаживая полированную макушку. Пробивалось туго. Я смутно уразумел, что для лабораторной идентификации им потребуется хоть сколько-нибудь определенная отправная посылка.

— Пока мы лишь предполагаем, — вмешался опер в штатском. — Если бы хоть небольшая зацепка проклюнулась… На бомжа, бесспорно, не тянет: костюм добротный, из дорогой ткани, и при галстуке. Но никаких документов, ни клочка бумаги. Понимаете, жена пропавшего в больнице.

— Да, — кивнул я тоскливо, — ее выпишут только послезавтра.

Санитар приволок объемистую нейлоновую торбу. Я смотрел и качал головой. Передо мной сноровисто разворачивали замызганные останки былого нарядного облачения — но чьего? И на какое такое торжество шел и не дошел бедолага? Однобортный пиджак изначально, очевидно, темно-коричневый, а сейчас загаженный, грязно-бурый. Разорванные местами брюки того же цвета. Ремень — широкий, с крупной узорной пряжкой. Скукоженные туфли. Туфли? Тупоносые, черные, с тонким кантом поверху и чуть скошенными каблуками.

— Что-то подобное было на нем, — пробормотал я. — Но…

— Ясно, — понятливо сказал опер. — Весьма ходовая обувь. Аналогичная, наверное, у многих.

Но я уже не слушал. Я разглядывал облинялый, пожухлый шматок, в другом — предметном — бытии именовавшийся галстуком. Некогда, очевидно, ярко-красный, с вышитым посредине бордовой нитью гусиным пером. Я содрогнулся — и с минуту не в силах был разжать оцепеневшие губы. Шесть пар напрягшихся глаз впились в меня с раздирающим душу немым вопросом. Наконец мне удалось справиться и прохрипеть:

— Это… это я привез ему из Италии. Презент. Два года назад.

— Во-о! — возрадовался лысый прозектор и довольно потер ладонь о ладонь. — Здорово, уже, значит, кое-что. — И что-то еще загундосил.

Опер оказался более участливым. Он пристально поглядел на меня и сокрушенно вздохнул:

— Вы посерели. Плохо, да? Близкий друг? — Я кивнул. — Ладно. Не видите больше ничего — из знакомого, я имею в виду? — Я тупо мотнул головой.

— Тогда, пожалуй, мы не станем вас дальше здесь задерживать. После мы встретимся с женой и обговорим необходимые для идентификации подробности. Идите, идите. Спасибо вам большое. И не надо так нервничать. Все будет в порядке.

Черт! Что за идиотская, бессмысленная фраза. Ну что, что может быть в порядке?!

Они собираются встретиться с Милой. Да, конечно, это их долг и их непосредственная обязанность. Но бедная девочка! Еще и это… Я поставил машину в гараж. Хохлиться в своих холостяцких апартаментах до отвращения не хотелось. «На миру и смерть красна». Я выбрался на улицу и медленно побрел по тротуару. Однако уже через пятнадцать минут невероятно продрог — холодало прямо на глазах. Кто это сказал: небо беременно грозой? Я бы сейчас чуть-чуть переиначил: небо беременно осенью. Сильно, очень сильно тянуло унылой порой. И люди вокруг беременны — заботами? проблемами? горестями? Чудилось, будто у всех не только мрачные лица, но и грустные мысли. Хотя нет, вон те двое закатились громким заразительным смехом. Я поморщился, отчего-то этот заливистый гогот вызвал во мне волну тоскливого раздражения. И я поспешил домой.

Квартира показалась какой-то выветренной и сиротливо-нежилой. Я стянул с себя куртку, позакрывал все окна и забился в кухню. Выставил на стол «Гжелку», наполнил рюмку, залпом выпил. Потом еще и еще, но теплее не стало.

Когда несмело тренькнул дверной звонок, я не шелохнулся. Представилось, что щелкнуло где-то в ушных раковинах — или в мозгах. Но сигнал повторился и звучал уже продолжительней и настырней. Чертыхаясь, я поплелся в прихожую, вяло гадая, кого еще занесла нелегкая. Открыл — и обомлел:

— Господи, Вера!

— Я самая, — хихикнула она. — Собственной персоной.

В голове закопошилось брюзгливое недовольство — с какой стати, и без предупреждения и без звонка. Но вслух я лишь промолвил: