Картер Браун - ПСС, том 1. Убийство в закрытом клубе

— Ну а какое ко всему этому отношение имеет Энджи?

— Ее необдуманный поступок может иметь для меня самые печальные последствия, учитывая создавшуюся на студии обстановку. Они пустят в ход все, они ждут предлог, чтобы разорвать этот контракт, здесь могут прицепиться к пункту о моральном облике. Представьте, на первых страницах газет появятся сообщения о шумном скандале, центральная фигура которого моя дочь Энджи. Вы понимаете, для них это будет настоящая находка.

Он допил свой бокал и тут же налил новый. Мне показалось, что руки у него при этом действовали совершенно автоматически.

— Этот Лумис вращается в совершенно разнузданной компании, — пробормотал он. — Секс, выпивки, марихуана, а возможно, и кое-что похуже. Вы должны вытащить ее оттуда, причем как можно скорее, пока еще не слишком поздно! Вы слышите, Рик?

— Ладно, — пожал я плечами, — попытаюсь. Вы знаете адрес Лумиса?

— Конечно.

Он порылся в карманах и извлек скомканный листок бумаги.

— Я записал его специально для вас, Рик, а также адрес этой суки Сони Дрезден. Хотя, конечно, какая от нее польза? Но так, на всякий случай.

Он по-мальчишески улыбнулся, почувствовав явное облегчение.

— Не знаю, как вас и благодарить, старина.

— Не благодарите. Я ничего еще не сделал. Не исключено, что меня постигнет неудача уже с первых шагов. Если ваша дочь не слушает собственного отца, сомнительно, что она пожелает выслушать платного адвоката.

— Существует много способов договориться с людьми и убедить их, и не мне вас учить, Рик.

Он плотно поджал губы.

— Сбейте этого подонка с ног. Вы знаете, как надо обращаться с подобными слизняками, напугайте его до полусмерти или, на худой конец, избейте.

Я допил свой бокал и слез с табурета.

— Хорошо, попробую. Но скажите-ка вы мне вот что… Если бы вы не переживали из-за дел в студии и морального аспекта в своем контракте, волновались бы вы так сильно за дочь?

— Вы что, шутите?

Он коротко хохотнул.

— Энджи может катиться ко всем чертям со своей мамочкой, коли ей так заблагорассудилось.

Я негромко вздохнул:

— Потрясающая отеческая любовь, Клэй!

Машину я припарковал на подъездной дороге снаружи, а около нее на тротуаре меня поджидала колдунья с мальчишеской фигурой и прямыми рыжими волосами. Верхняя половина бикини заняла свое законное место, но губы были по-прежнему надуты. Ее полуприкрытые крашенными ресницами глаза осмотрели меня с ног до головы с таким пренебрежительным видом, будто я был пропыленным манекеном в витрине какого-то третьеразрядного магазинчика.

— Мистер Холман?

Голос у нее был по-детски звонкий и ясный.

— Вы собираетесь выполнить то, о чем вас просил Клэй?

— Я обещал ему попытаться.

— Надеюсь, у вас что-то получится.

Она изогнулась и провела обеими руками вдоль своих узких бедер, жест был одновременно и провокационным и саморекламирующим.

— Вы сами видите, он смертельно напуган.

Она покачала головой.

— Никогда бы не поверила, что такое может случиться с Клэем Роулинзом!

— «Не знает покоя голова, увенчанная короной», — переврал я слова Шекспира.

— Вы же его друг, мистер Холман, настоящий друг, да, мистер Холман?

— Во всяком случае, друг.

Она с явной опаской оглянулась на фасад дома.

— Он показал вам записку? — шепотом спросила она.

— Записку?

— В которой было сказано про Энджи?

Засунув палец в рот, она его обсосала, как это делают малые дети.

— Меня она страшно напугала. Типичное требование выкупа, про которые рассказывают по телевидению. Все слова вырезаны из газет и журналов, затем приклеены к листку бумаги.

— О чем там говорится?

— Про Энджи и Лумиса, что по его вине она плохо кончит, но ему грозит нечто куда более страшное. Энджи всего лишь начало мести.

— Я бы сказал, что в записке маловато смысла.

— На Клэя записка произвела большое впечатление.

Она снова засунула палец в рот.

— По ночам он не спит, а если и задремлет на какое-то время, ему начинают сниться кошмары.

— Почему?

— Не знаю. Но думаю, кто-то задался целью добраться до Клэя, и он это понимает. А по ночам, мистер Холман, я буквально чувствую эту волну страха, исходящую от него. А для Клэя такое состояние противоестественно.

— Знаете ли вы кого-нибудь, ненавидящего его до такой степени, что он мог бы послать такую записку?

— Нет.

На ее лице промелькнула какая-то болезненная улыбка, которая совершенно не подходила к такому молодому лицу.

— Клэй никогда не советовался со своими женами, полагаю, я тоже не буду исключением. Но я не сомневаюсь, что неизвестный люто его ненавидит, потому что Клэй буквально шарахается от собственной тени. Почему-то мне кажется, что Клэй знает этого человека или же догадывается, кто это может быть.

— Вы с ним разговаривали на эту тему?

Она отрицательно покачала головой.

— Всякие разговоры о записке запрещены, мы о ней просто не упоминаем. Вы же сами видели, как он прореагировал, переполошился, что я могу рассказать вам о ней.

— Как давно он стал выпивать первый стакан виски в десять утра?

— Это вовсе не первый, — покачала она головой. — Поднявшись с постели, он пьет скотч вместо апельсинового сока.

Я оставил машину на стоянке и прошел четыре квартала пешком, разыскивая дом, названный мне Клэем Роулинзом. Это была одна из тех грязных и темных улочек, где солнечный свет подчеркивает с беспощадной ясностью всякую убогую деталь, начиная от облезлых, давно не крашенных фасадов домов и кончая потерянным тупым выражением лиц обитателей убогих жилищ, которые целыми днями бесцельно бродят, шаркая ногами по тротуарам. Многие жители Лос-Анджелеса почему-то рассказывают сказочные мифы об окраинах своего громадного города, но лично я убежден, что они принимают желаемое за действительность.

Восемь маршей деревянной лестницы привели меня на чердак, где жил Харольд Лумис и, по-видимому, дочь Клэя. Я постучал пару раз в дверь, затем изнутри донесся оглушительный крик: «Входите, если вы не за деньгами!»

На чердаке имелась застекленная крыша, инкрустированная многочисленными скоплениями грязи, но даже она не могла справиться с калифорнийским солнцем. Комната была длинная, узкая, неправильной формы, и если бы даже опытному математику предложили вычислить ее площадь, бедняга бы помешался.

Судя по внешности типа, стоящего перед мольбертом, можно было предположить, что с ним это уже произошло. Он был молод, лет двадцати пяти пожалуй, с фантастической шевелюрой цвета соломы, которая напоминала разворошенную скирду. На носу — очки в немыслимо толстенной оправе, которые увеличивали его водянисто-голубые глаза до размеров двух мелких рыбешек, соединенных вместе черным мостиком, перекинутым через его нос.