Роман Романцев - Родимое пятно. Частный случай

Окончательно запутавшись, я умылся, затем снял рубашку и, поливая на себя из кружки, обтерся до пояса. Захотелось поплескаться в нарзане, отвлечься от неотвязных мыслей, но, посмотрев на часы, я заторопился. Необходимо было еще раз поговорить с Бояровым, тем более что у меня появилось несколько интересных вопросов к нему, затем, пока не стемнело, осмотреть скалу, где девушка увидела неизвестного.

Бояров сидел на траве, курил трубку и смотрел на вершины гребня. Любопытно, о чем можно размышлять с таким восторженным выражением на лице? «Лирические раздумья — сквозная тема поэта», так, кажется, написано в книге, вернее в предисловии.

Я свистнул, и собаки, дремавшие возле Боярова, подняли головы и замахали хвостами. Быстро же они привыкают к чужим, вот что я упустил из виду!

Первым подбежал Эльбуз, огромный волкодав с длинной шерстью, бросился на грудь, обдав горячим дыханием, затем принялся как сумасшедший бегать кругами, хватая Таню за джинсы.

Она присела на корточки, Эльбуз вильнул хвостом и, поскуливая, ткнулся мордой в колени.

— Какой же ты дурачок! — рассмеялась Таня. — С такими челюстями стыдно прислуживать.

Я отвернулся, мне не понравилось, как она сказала, и тут же опомнился — как раз для того, чтоб слушать и стараться понять хоть что-нибудь в этой истории, меня и доставили сюда вертолетом.

— Люди молодые! — Бояров помахал рукой. — Нарзанчика отведать можно?

— Идите, — хмыкнула Таня. — Пообщайтесь с поэтом.

Переложив канистру с нарзаном в другую руку, я невольно ускорил шаг. Мне не терпелось поговорить с Василием Терентьевичем.

Бояров пил с чувством, восторженно тараща глаза и как бы приглашая разделить его радость.

— Уфф! — выдохнул он, оторвавшись от канистры. — Каков напиток! А воздух… нет, уважаемый, не верю! Вот сижу, смотрю и глазам своим не верю. Красота какая! И никого, ни души — на километры. Да вы не смотрите так, поймите меня… Ах, да! Этот ужасный случай, ужасный… Но я сумел перестроиться.—

Онрассмеялся, но тут же смутился, кашлянул раз, другой. —Поэты, знаете ли, импульсивны и впечатлительны, несмотря навозраст. Хотя вся эта история… ох-хо-хо! Досадно, когдавот так — молодой, в расцвете сил…

— Василий Терентьевич, а что вы можете сказать о Тимуре?

— Ну, что тут скажешь? О покойниках трудно говорить.

— И все-таки. Он ведь вам не понравился.

— Да, вы правы. Не по возрасту холоден и равнодушен к жизни, а главное — чрезмерная самоуверенность в суждениях. Явчера был в прекрасном настроении, читал свои стихи, а он сидит в сторонке и камешки подкидывает — жонглирует. Я спрашиваю, мол, стихи не любите? А он небрежно так — люблю, но не выношу пустословия. Это, простите, я пустослов? Мои книги… я лауреат, да и не в этом дело. — Он досадливо покачал головой. — Трудно судить, всего один вечер знакомы. Нужно быть объективным, а я не могу! У меня дочь, а он такими глазами смотрел на нее… Танюшка-то еще глупенькая, не понимает всего, вот я и стараюсь по возможности быть рядом, эту поездку организовал… Сколько сил пришлось затратить! Тут еще жара, больное сердце, да попал в метро в эти… часы «пик». Эх-хе-хе! Я согласен, человек — венец творения и звучит, разумеется, гордо… но когда человеков этих толпы, и все спешат-бегут… трудно остаться оптимистом, знаете ли.

— Обязательно оптимистом?

— Безусловно! Поэт должен быть оптимистом. Обязан! Даже если пишет невеселые стихи, даже если жизнь не сложилась. Иначе не напишутся стихи. Да вы присаживайтесь.

Бояров зачем-то подвинулся и стал раскуривать потухшую трубку. Я сел рядом, положив руку на подбежавшего Эльбуза, достал из заднего кармана пачку сигарет, подумал и отложил в сторону — курить не хотелось.

День незаметно клонился к вечеру. Еще яркое солнце косым золотистым светом цеплялось за вершины, а внизу, в ущелье, сгущался мрак, из расщелин выползал туман, оседая на склонах. Горы на глазах теряли рельефность, становились плоскими, нарисованными на гигантском полотне. Где-то далеко ухнула лавина. Эльбуз зарычал во сне, дернулся всем телом и поднял голову.

Я поднялся и пошел к скале, возле которой Таня увидела неизвестного. Собаки побежали за мной, и пока я метр за метром обследовал траву и кустарник возле скалы, с недоумением наблюдали за мной. Особенно пришлось им по душе, когда я передвигался на четвереньках. Эльбуз даже попытался затеять со мной игру.

Единственное, что удалось обнаружить, была белая пуговичка с перламутровым отливом. Я сразу вспомнил белую кофточку, в которой Таня была утром. Да, верхняя пуговица на ней была оторвана.

Бояров сидел на том же месте, глядя на красный диск солнца, медленно опускавшийся к гребню. Я сел неподалеку, посматривая в сторону коша, где Арсен складывал в поленницу дрова. Много же он их сегодня нарубил. Да, неплохой способ отвлечься. Неподалеку от изгороди прохаживался вороной жеребец, привязанный к невысокому столбу. Арсен подошел к нему, положил руку на гриву, что-то сказал и посмотрел в мою сторону. И я вдруг понял, что последний разговор у меня будет с Арсеном Юсуфовичем Кусейнаевым, и ощутил приятное возбуждение — верный признак того, что дело продвинулось. Во всяком случае, множество версий мной были отброшены, остались две, и теперь главное — сработать четко. Малейшая оплошность — и можно все начинать с начала.

— Василий Терентьевич, — сказал я. — Вы уверены, что проснулись от выстрела? Всйомните хорошенько. Может, вас разбудили?

Тут я заметил, что полог палатки неестественно топорщится. А вот подслушивать нехорошо, да и не умеешь ты, Танечка, этим делом заниматься, не научилась еще.

— Знаете, Александр Андреевич, — сказал Бояров, поморщившись. — Я вас, конечно, понимаю — служба и все такое… Но я уже все сказал!

— Вспомните, пожалуйста, это важно для следствия.

— Ну-ну… Проснулся я от выстрела, это точно. Хлесткий хлопок, я ведь охотник. Зимой, к примеру, на кабанов охотился. Но это так, к слову. Выстрел… Не знаю уж почему, но я испуга^ ея… а в самом деле, странно! Мало ли кто выстрелил? Проснулся и никак не могу сообразить, что к чему… по правде сказать, выпил немного лишнего. Да, запутался в спальнике, кое-как расстегнул «молнию». Тут уж Танюшка помогла, потом она взяла фонарик и вышла.

— Сколько примерно минут прошло, пока Таня выбралась наружу?

— Минуты три, может быть.

— Утром вы говорили, что ваша дочь сразу после выстрела вышла.

Теперь я понял свою ошибку, совершенную утром. Нельзя было допускать, чтоб Бояров присутствовал при допросе дочери. Она не могла сказать всего при отце, даже если бы захотела, а позже, видимо, неловко было признаться во лжи. Бояров подошел тогда такой разнесчастный, тихий, сел неподалеку и слушал, печально кивая. А потом механически повторил то, что сказала дочь. Если бы мне вчера кто-нибудь сказал, что я способен допустить такой элементарный просчет, ни за что бы не поверил!