Жорж Клотц - Доллары за убийство Долли [Сборник]

— Это невозможно. Он не мог сделать этого!

Ему слишком хотелось получить поскорее известие о том, кого он считал уже своим пленником, чтобы продолжать еще болтать со старухой. Он посмотрел на часы и сказал:

— Я дольше ждать не могу. Я ухожу, но я вернусь…

И, произнося эти слова: «я вернусь», он невольно улыбнулся, находя особую прелесть в выражении этой мысли, такой простой и вместе с тем полной грозного значения. В прихожей он встретился с консьержкой, но не остановился. Когда он очутился на улице, было ровно половина девятого. Какой-то человек ходил взад и вперед перед домом. Завидев Жавеля, он направился к нему и спросил сквозь зубы:

— Жавель?..

— Да, — ответил тот и прибавил: — Где он теперь?

— В гостинице на углу avenue d’Orléans и бульвара Брюн… вместе с инспектором.

— Отлично. Отправляйтесь сейчас же туда и постарайтесь задержать его еще с час. В случае надобности свяжите его. Я беру ответственность на себя; не бойтесь ничего, все идет прекрасно.

Человек удалился. Жавель взял извозчика и поехал в участок успокоенный, торжествующий, потирая руки от удовольствия. Надежда на вознаграждение или повышение по службе была чужда ему. Он был полон единственно наслаждением успеха, наслаждением неиспытанным, бескорыстным, и чувством такой гордости, что не променял бы свой секрет на целое состояние.

Приехав, он встретил на лестнице приятеля-инспектора, который сказал ему:

— Поднимайся скорей. Начальник ждет тебя. Кажется, он тебе что-то расскажет.

Жавель пожал плечами и отвечал, не торопясь:

— Ладно… ладно…

Он ожидал выговора за то, что ушел, не предупредив и не спросив инструкций. Дело приняло такой оборот, что у него не было времени, да и в голову не пришло подумать об этом. Он даже ничего не имел против холодного приема: таким образом его известия произведут еще больше эффекта. Поэтому, придя в кабинет начальника, он дал ему излить весь свой гнев, не делая ни малейшего возражения.

Комиссар был тем более раздражен, что для этого дела был уже назначен следователь, которому пришлось бы передать сведения о проведенном расследовании, до смешного бедном содержанием. Он придрался к случаю сорвать свой гнев на ком-нибудь.

Это была, правда, неслыханная вещь, чтобы инспектор позволил себе так своевольничать! Кто разрешил Жавелю не являться более на службу? Он дал ему поручение, а Жавель осмелился просто ответить по телефону! А если бы он ему понадобился?.. Другие инспектора были заняты; он же рассчитывал на него, ожидал его до восьми часов. Если бы он не пропадал Бог знает где, быть может, он теперь отыскал бы верный след. Что он может на это возразить? Какое объяснение, какое извинение представит он в оправдание своего поступка?

— Можете быть уверены, — проговорил Жавель, тщательно выбирая выражения, — что только очень важные причины могли помешать мне исполнить мои обязанности, как вы того требуете. Вот эти причины: едемте со мною; через час я вам покажу убийцу с бульвара Ланн, и вам останется только арестовать его. Вы видите, что я не веселился эту ночь, а что касается вашего следа — если только он не тот же, что и мой, — он гроша ломаного не стоит.

Комиссар слушал его разинув рот. Известие это казалось ему до такой степени невероятным, что он спрашивал себя, не смеется ли над ним инспектор, и спросил его более для того, чтобы убедиться, что он не ослышался, чем из недоверия к его проницательности:

— Повторите мне то, что вы сейчас сказали.

— Я говорю, что убийца с бульвара Ланн в моих руках и что через час он будет также и в ваших.

— Но как вам это удалось?

— Послушайте, как я ни уверен, что мы его держим в руках, времени терять нечего, едемте. По дороге я вам сообщу все подробности, какие вы только захотите. В данную минуту я вам сообщу только одну самую поразительную и самую важную: человек, зарезавший старика на бульваре Ланн, человек, которого я выслеживал всю эту ночь, человек, которого один из моих коллег сторожит теперь в гостинице на avenue d’Orléans, человек, которого вы сейчас собираетесь арестовать, называется Онисимом Кошем.

— Вы с ума сошли?

— Не думаю… и когда я вам скажу, что дубликат запонки, найденной около трупа убитого, находится на камине в доме № 16 по улице Дуэ, вы согласитесь со мною, что интересно было бы спросить Онисима Коша, как он провел ночь 13 числа.

Онисим Кош проснулся около половины одиннадцатого с тяжелой головой и затекшими членами. Всю ночь его преследовали какие-то фантастические сны, так что теперь он с трудом мог собрать свои мысли. В первый момент он очень удивился, увидев себя в этой незнакомой комнате лежащим совершенно одетым на постели. Было очень холодно. Все вокруг было грустно, неуютно и грязно. Из-за заржавленной печной заслонки торчали какие-то мятые тряпки. Стены, оклеенные светлыми обоями с розовыми и голубыми цветами, были покрыты пятнами от сырости или жира. Постель была сомнительной чистоты. Из заштопанного одеяла местами торчала желтоватая вата, а на стоявшей в стороне вешалке висела грязная женская юбка. Только когда он оглядел все это, к нему вернулось воспоминание о его возвращении домой, о бегстве через Париж по улицам и бульварам, об уверенности, что за ним следят, по крайней мере начиная от Люксембурга. Он решил хладнокровно обдумать свое положение.

Его преследовали?.. Правдоподобно ли это? Зачем строить самые сложные гипотезы, когда гораздо проще и естественнее допустить, что человек, с которым он столкнулся на углу бульвара Сен-Мишель, был просто мирный прохожий?.. Но этот человек шел все время за ним?.. Что ж из того? Ведь он шел не по безлюдному кварталу и не по деревенской дороге!.. Человек этот мог возвращаться домой, и все же, когда их взгляды встретились, он невольно вздрогнул. И снова его охватила прежняя тревога. Как холодно и угрюмо было в этой чужой ему комнате, в этой конуре, видавшей, верно, на своем веку много людских пороков и преступлений. Он, человек свободный и невинный, спал на той самой продавленной постели, на которой, может быть, воры или преступники проводили ночь, притаившись, с широко открытыми в темноте глазами, прислушиваясь, сжимая в руке нож… Эти тревоги, раньше совершенно ему непонятные, неясно представлявшиеся его уму, делались теперь знакомыми и близкими. Он понимал теперь, что преступник, измученный, ожесточенный; чувствуя себя зверем, которого травят, забивается в угол, чтобы ждать, притаившись, своих преследователей и броситься внезапно на них не для того, чтобы дорого продать свою жизнь, но для того только, чтобы затопить пролитой кровью весь ужас бесконечных бессонных ночей. В уме его рисовалась страшная драма ареста. Он видел себя поваленным, схваченным грубыми руками, чувствовал чье-то горячее дыхание на своем лице и начинал проникаться каким-то преступным геройством.