Лев Златкин - Убийство в морге [Ликвидатор. Убить Ликвидатора. Изолятор временного содержания. Убийство в морге]

— Кто заказывал «Критику чистого разума»?!

— Давай сюда! — удивил всех Сойкин.

Настолько удивил, что сдержанный Кузин не выдержал и пошутил:

— Здесь про критику оглоблей и колом не написано!

Сойкин с книгой пошел на свою койку у окна, но по дороге все же огрызнулся:

— Ладно тебе, поэт-юморист!

Хохотнув над Сойкиным, Великанов продолжал вычитывать названия:

— Карамзин, «История государства Российского», том десятый. Кто заказывал?

— Я первый том заказывал! — сознался Кузин. — Может, кто еще десятый?

— Будет тебе, Сергей Сергеевич, библиотекарь в такие тонкости вникать, — утешил Кузина Великанов. — У него первый — значит в первой десятке. Как раз и получилось — десятый.

— Хотелось хоть в Бутырке историю с самого начала изучить. На воле все некогда было, суета одолела, мельтешня…

— Десятый — самый интересный! — вмешался Рудин. — Или восьмой? Точно не помню. О зверствах Ивана Грозного. Хотя какие там зверства, если сравнивать с нашим веком? Я имею в виду в процентном отношении…

— Зверства — всегда зверства! — ораторствовал Кузин. — И не в количестве дело. Тогда и народу было поменьше… Маятник вечно в движении: от спокойствия к буре, От доброты к жестокости…

— Не повезло нашей стране! — подал голос Айрапетян. — Здесь и маятник не работает.

— У тебя уже другая страна! — осадил его Рудин. — Чини свой маятник.

— Мы все — дети одной страны! — не согласился Айрапетян. — Границы можно провести по карте, но не по сердцам.

Великанову надоело заниматься книгами. Он взял заказанные им самим и сел рядом с Кузиным.

— Трудно тебе придется, если влепят под завязку.

— Расстрел в рассрочку! — согласился Кузин.

Рудин решил его утешить.

— Это ты брось! Какая-никакая, а жизнь! Жизнь всегда лучше смерти.

Кузин задумался над его словами, но все же остался при своем мнении и медленно, почти торжественно, произнес:

— Бывает жизнь хуже смерти!

— Приспосабливаться надо уметь! — не сдавался Рудин. — Чтобы выжить в любых условиях… Слушай! У тебя здоровье слабое, на общие работы не пошлют. Скорее всего, будешь вот так, в библиотеке выдавать десятый том вместо первого. Сразу поймешь, как так у них получается. И считать дни: «Зима — лето».

— Моя жизнь кончилась! — спокойно сказал Кузин, правда, от этого спокойствия повеяло холодом могилы. — Я чувствую! На волю я выйду ногами вперед.

Хрусталев поспешил разочаровать его.

— Не выйдешь до окончания срока. В тюрьме и тюремные кладбища имеются.

— Не разрешат по-христиански похоронить? — не поверил Кузин.

Хрусталев не нашел, что сказать, он был далек от всех конфессий, но Айрапетян не упустил случая показать свои христианские чувства.

— Они же нехристи, хоть и русские! — заявил он гордо.

Книг хватило на всех, и до ужина камера погрузилась в чтение, став похожей на филиал районной библиотеки, только очень своеобразный филиал.

Кобрик был очень удивлен, когда его дернули с вещами на выход.

«Наверное, переиграли соглашение!» — утешал он себя, раздумывая над неожиданным решением его отпустить.

Вертухай, ставший уже чем-то родным, передал Кобрика другому, такому страшному, что Кобрик в первый момент хотел отказаться идти за этим «типом», как он окрестил нового вертухая, едва взглянув на него. Красивым назвать его было действительно трудно. Выше Кобрика на голову, с руками, каждая ладонь которых напоминала лопату, надзиратель походил своей обильной волосатостью на большую гориллу. И выражение лица было подходящим.

Спускаясь по лестнице, Кобрик обратил внимание, что на площадке лежит банановая кожура.

«Непорядок», — подумал он с улыбкой, умиленный столь мирным видом, несовместимым со строгостью и железным порядком, царящими в тюрьмах.

И тут же, сделав шаг, кувыркнулся через перила в пролет лестничной секции. Ударившись головой о железную сетку, перекрывающую пролет, Кобрик потерял сознание на какое-то мгновение.

Очнувшись, он обнаружил себя лежащим на лестничной площадке.

И услышал беседу вертухая с кем-то из начальства, потому что голос надзирателя был подобострастным и даже угодливым.

— Как это произошло? — спрашивало высокое лицо. — Он что, сам бросился?

— Никак нет! — отвечал вертухай. — Случайность! На банановую шкурку наступил. Виноват, не успел поймать его.

— Экий ты нерасторопный, братец! — выговаривал начальник. — Как же ты так обмишурился? Парню теперь придется лишнее время провести в тюрьме.

— Виноват! — винился надзиратель. — Замешкался малость, а он так быстро на этой шкурке поехал, что поймать его не было никакой возможности.

У Кобрика страшно болела голова, но несмотря на это, а возможно, и благодаря этому у него возникло ощущение, что для него специально разыгрывают какую-то радиопьесу из времен Чехова. И даже возникло желание послушать дальше.

Но дальше было обыденное.

— Отнесите его в лазарет! — приказало высокое лицо и сошло со сцены.

Появились двое санитаров с носилками, на которые они бережно уложили Кобрика и унесли, торопясь, в медсанчасть тюрьмы.

Там его так же бережно раздели. Немедленно явился врач, осмотревший Кобрика с таким вниманием, с такой заботой, что Кобрик засомневался, в тюрьме ли он находится или в одном из учреждений бывшего четвертого управления Минздрава.

— Что ж ты, батенька, так неосторожно! — нежно упрекал его врач, сизый нос которого ясно свидетельствовал скорее о любви к алкоголю, чем к изящной словесности. — Сетка сеткою, но и об нее можно так разбиться, что не только сотрясение мозга заработать, но и внутреннее кровоизлияние может произойти. Бросил какой-то козел шкурку от банана, — вырвалось у него привычное, — а хороший человек чуть не покалечился, — опять играл врач в изящную словесность. — А вам-то к чему было торопиться? Ну, ждала вас невеста, так неужто бы не подождала еще несколько минут лишних. А теперь придется ей приезжать завтра. До утра я вас ни за что не отпущу. Считайте себя не пленником, а гостем!..

Кобрик уже было подумал, что врач тут же запоет арию хана Кончака из оперы Бородина «Князь Игорь».

Но врач, если и была у него такая идея, от нее отказался. Сглотнув судорожно слюну от мучившей его беспрерывной жажды, он бросился в соседнюю комнату, и вскоре Кобрик услышал явное звяканье горлышка бутылки о стакан.

«Бедный алкоголик! — посочувствовал ему Кобрик. — Каково ему было трезвому играть такой длинный монолог… Я только не понимаю, для чего им разыгрывать такую сложную пьесу?»

Он лежал в отдельной палате, на металлической кровати с мягкой сеткой. На чистой белой тумбочке стояли в вазочке цветы. Ковровая дорожка вела к двери от кровати. На стенках, тоже белых и чистых, висели три репродукции голландских мастеров живописи.