Алексей Иванников - Хорёк

Это всё случилось несколько позднее, а в первые мои годы я ещё только осваивал жизнь, поворачивавшуюся ко мне совершенно разными сторонами. Хотя неприятных встречалось намного больше: и главным стало прояснившееся окончательно года в три моё явное отставание от сверстников в росте. Если по размеру головы или длине рук я практически не отличался от знакомых сверстников, то во всём остальном разница выглядела разительно и очевидно. Маленькое щуплое тельце явно не хотело превращать съедаемое в больших объёмах в мышцы и кости: хоть, как говорила мать, я и жрал иногда даже за двоих, тело оставалось совсем мелким и откровенно худосочным, так же как и ножки, явно не желавшие расти в длину. Нельзя сказать, что я был дистрофиком: то вкусное и обильное питание, которое мать обеспечивала при помощи заветных холодильников на работе, безусловно не дало бы мне пропасть и зачахнуть! Но в чём именно заключалась причина затормозившегося роста, мы так и не узнали. Хождения по врачам, не видевшим в моём случае чего-то необычного, заканчивались одним и тем же: успокаивающим похлопыванием по плечу – реальным или мысленным, советами почаще бывать на свежем воздухе и выписыванием каких-нибудь витаминов. Несколько раз – несмотря на отчаянное сопротивление – мать устраивала мне усиленное кормление белыми или цветными шариками и бусинами, однако никакого действия они не оказали: я всё так же разрастался не в высоту, а вбок, росли у меня только голова и руки, в ущерб всему остальному, явно отстававшему в развитии. Хотя нет, росло кое-что ещё: вопреки логике и здравому смыслу, выпирая и выделяясь на тощем теле огромным могучим довеском.

Ну, вы понимаете, о чём я: в этой области, чуть пониже пояса, генетика или биология – как кому нравится – проявила себя полноценно. Может – даже с перебором, обеспечив мне много страданий и мучений: когда я уже вырос. В первые же мои годы мать с удивлением следила за такими метаморфозами, ничего, правда, так и не рассказывая про таинственного отца, от которого – я не сомневаюсь – и досталось мне такое наследство. Ясная голова, ловкие руки и могучее хозяйство: это и стало моим наследством, безоговорочным и неотторжимым, обеспечившим мою жизнь и судьбу. И, конечно же, рост…

Вы хотите знать: заботил ли меня маленький рост? Безусловно да. Но не совсем так: как вы могли бы об этом подумать. Когда рост очень маленький: это ведь ещё и преимущество. Случай Наполеона я не обсуждаю. Заметили вы, как ведут себя совсем маленькие дети лет трёх-четырёх, когда идут по улице? Они нагло лезут везде, куда хотят, бесцеремонно расталкивая взрослых, для них просто табу – толкнуть такого наглого карапета, не соблюдающего элементарных приличий. Если же мальчик лет семи или восьми попробует вести себя так же: то быстро почувствует разницу, получив пару толчков, от которых его отбросит далеко в сторону. И маленький рост лет до восьми позволял мне испытывать яркое ощущение вседозволенности, когда я знал, что почти любое моё нахальство будет прощено и списано на мизерный детский возраст.

А особые права маленьких мальчиков крошечного возраста: ходить вместе с мамами в женский туалет? Всячески оберегая, мать лет до семи таскала меня с собой как несмышленого ничего не понимающего мальчика, хотя в семь лет это было уже совсем не так. Мальчишки во дворе уже объяснили к тому возрасту – чем мальчик отличается от девочки – и даже на примере одной егозы продемонстрировали данное различие. Соблазнившись на несколько конфет – от каждого из зрителей – вертлявая оторва открыла мне эту страшную тайну, которую обычно узнают в совершенно другом возрасте. И, пробираясь вместе с матерью в заповедные для обычных мальчиков места, я уже как подготовленный зритель с интересом рассматривал скрытые для других богатства ничего не подозревавших маминых соседок.

Хотя в один момент это вдруг закончилось. Мне было тогда уже, возможно, восемь лет, и в тот раз – где-то за городом, куда мы ездили отдыхать – я проявил наверно, просто неслыханное нахальство, откровенную наглость, закончившуюся моим позорным изгнанием. Как обычно я стоял в сторонке и делал вид, что изучаю трещины на полу, рассматривая в то же время округлости расположившейся рядом с матерью жирной тётки. Безусловно ничего выдающегося нельзя было обнаружить в промежности старой потрёпанной калоши, однако мой осмысленный взгляд дал ей понять, что я не такой уж невинный младенец. Вызванный тёткой скандал заставил нас поспешно уйти, и мать перестала брать меня с собой в такие места. Хотя я и так уже насмотрелся всякого, и уже я сам рассказывал мальчишкам во дворе всякие детали и интимные подробности.

В четыре года меня пристроили в детский сад. Это понятно: не могли же мать и бабушка вечно сидеть со мною дома, следя, как бы я чего не натворил. Пару раз я попадался на мелких проделках, за что получал серьёзные наказания. Один случай я помню: меня как-то неразумно оставили одного в компании с ножницами. Поранился? Нет, ну что вы. Ловкие лапки не дали бы нанести себе какой-то вред, ничего подобного. Просто висевшее рядом на стуле мамино платье оказалось удобным материалом для неожиданно всплывших фантазий. Что-то ярко фигуристое вырезал я из зелёной бархатной материи, засыпав весь пол обрезками и лоскутами, так что когда вернулась наконец мать, она была шокирована. Я уничтожил её парадное платье, лучший и самый красивый наряд, так что можете представить: какие были последствия!

Хотя это было всего лишь моим, наверно, первым творческим актом. У других детей имелись совершенно другие возможности, мне же приходилось буквально из ничего создавать себя. Игрушки? Какие у меня были любимые игрушки? Не всё ли вам равно: и не забывайте, что при нашей с матерью нищете я совершенно не мог позволить себе того, что многие современные дети получают достаточно легко и просто. Я скажу лучше, что могло бы стать моей любимой игрушкой. Пистолет. Хороший такой чёрный пистолет в натуральную величину, полностью повторяющий по внешнему виду какой-нибудь браунинг, «макарова» или ТТ, с единственной разницей: стреляющий не настоящими пулями, а чем-то таким, что может просто больно шлёпнуть.

А так – в реальности – у меня имелось, конечно же, две или три машинки, откровенно мелкие и паршивые, и ещё какие-то солдатики. Однако одну из машинок – как я рассказывал – у меня нагло отобрали в песочнице, так и не вернув, с солдатиками же, из боязни, что их тоже отнимут, я играл только дома. Разве мог я доверить – такой мелкий и слабый – кому-то свои немногочисленные сокровища, и без того заметно редевшие из-за разных происшествий и несуразиц? Они ведь легко ломались, и разве мог я сам починить их потом – в таком мелком ничтожном возрасте – рассчитывать же в этом деле мне было совершенно не на кого.