Николай Леонов - При невыясненных обстоятельствах (Сборник)

— Где она его видела?

— Они пришли к ним домой. Муж и неизвестный. По ее показаниям, муж был бледный, не в себе. Сказал, что это его племянник. Ну и попросил ее снять со своей книжки двадцать тысяч рублей. Якобы для больного родственника. Она, конечно, ничему не поверила. По ее словам, неизвестный правую руку все время держал в кармане.

— Сняла она деньги?

— Да. Сняла и принесла домой, хотя это не проверено. Муж передал деньги неизвестному, и тот ушел. После этого муж ей сказал, чтобы она никому ничего не говорила. Мы попросили ребят из отделения до вас мужа не трогать. Потом она вроде на коленях умоляла их не выдавать ее. Даже заявление не написала. Муж, мол, убьет. Все это они передали со слов. Мы вызвали ее повесткой, завтра в два будет у вас. Правильно?

— Правильно. Значит, пока так: ждите здесь, до упора. Но, в общем, я ненадолго.

Подойдя к гостинице, он толкнул входную дверь. Вошел в полуосвещенный вестибюль. Пожилой швейцар только покосился, ничего не сказав.

Иванов поднялся на второй этаж. В полутьме выделялся лишь столик дежурной. Женщина лет сорока; волосы завязаны узлом: с видимым неудовольствием отложила раскрытую книгу:

— Слушаю.

— Вы Грачева Вера Мелентьевна? — Вытянул краешек удостоверения.

Почувствовав, что разговор будет долгим, женщина аккуратно заложила страницу.

— Она самая.

— К вам, наверное, уже обращались — по поводу жильца из двести девятого?

— Обращались, а как же. Что это вы за него так, из двести девятого? Что он сделал-то?

— Вы вообще его помните? Внешне?

— Н-ну… Вроде такой… — Дежурная потерла переносицу. — Как бы южный. Я его не разглядывала, всех разглядывать с ума сойдешь. Но так вроде он был с усами. Ну и — крупный мужчина.

— Понятно. — Иванов достал из кармана три фотографии Кудюма. — Посмотрите, не он? Не торопитесь, внимательно посмотрите.

Дежурная передвинула фотографии. Поменяла их местами у лампы.

— Вроде бы напоминает этого-то. Только… — Подняла глаза. — Только этот — явный ведь уголовник? А?

— Вера Мелентьевна, вы меня не спрашивайте. Скажите: похожи эти фотографии на жильца из двести девятого номера? Который съехал примерно неделю назад? Нижарадзе Гурама Джансуговича?

Дежурная снова принялась рассматривать фотографии.

— Отдаленно вроде можно сказать.

— А не отдаленно?

— Вроде бы тот, из двести девятого, такой был… солидный.

Любопытно, если Нижарадзе из двести девятого был не настоящий. Но, кажется, больше ничего определенного она ему не скажет. Что ж, теперь можно заняться горничной.

В крошечной комнате отдыха, усевшись на стул, горничная долго рассматривала фотографии. Вернула, скептически сморщилась:

— Знаете, все-таки не он. Тот был весь какой-то округлый такой, надутый… А этот — щуплый. Нет, не он.

Дежурная могла ошибиться — фотографии все-таки некачественные. Но вряд ли вместе с дежурной ошиблась еще и горничная. Похоже, здесь жил не Кудюм. А тот, кто использовал его документы. Если так, все меняется.

— Когда вы убирали, он каждый раз был в номере?

— Я его всего два раза видела. А так — убирала без него.

— Ну а когда убирали при нем, что он делал?

— Ничего не делал. Сидел, и все. Вроде он то ли считал что-то, то ли писал.

— Считал или писал? Почему вы так подумали?

— Он за столом сидел, пока я ходила. Я в его сторону вообще-то не смотрела. Но так — вроде у него плечи шевелились. Все время. Будто он писал. Или переставлял что-то на столе.

— Переставлял? Вы не ошибаетесь? Именно переставлял?

— Ну да. Это я так сейчас думаю. Тогда-то мне все равно было, но сейчас… — Горничная помедлила. — Самой даже любопытно. Вообще-то кто он такой, этот двести девятый? Уголовник, что ли?

— Если это тот, кого мы ищем, — уголовник. Теперь, Лена, вы говорите, вы ведро из этого номера выносили? Мусорное? Постарайтесь вспомнить: что было в этом ведре?

— Что там может быть? Газеты смятые. Окурки, бумага грязная. Мусор. Вообще ничего такого не было. Если уж так… Обертки, помню, от вафель были. Да, обертки.

— Обертки от вафель?

— Да. Он их много, помню, накидал.

— Ну а какие они, эти обертки? От вафель?

— Вы что, оберток от вафель не видели? Бумажки такие, белые. Хрустящие. Мы их знаете сколько выгребаем.

— Понятно. Леночка, вы о чем-нибудь с ним говорили?

— Чего мне с ним говорить? Спросила только: «Я у вас уберу?» Он: «Да, пожалуйста». И все.

— Вы не обратили внимания — он говорил с акцентом?

— Ой, не помню. Вообще-то… Нет, не помню. Может, с акцентом.

То, что и администратор, и швейцар не смогли опознать Нижарадзе по фотографии, особой ценности не представляло — в любом случае они вряд ли детально запомнили его лицо. И все же, отпустив Хорина и Линяева и разворачивая машину к Тимирязевской улице, к дому Ираклия Кутателадзе, Иванов был почти уверен: в двести девятом номере останавливался не Кудюм.

Кутателадзе жили в старом добротном доме, принадлежавшем Тимирязевской академии, на третьем этаже. Лифта здесь не было. Дверь Иванову открыл сам Ираклий, в шлепанцах и в спортивном костюме. Сейчас, в свои сорок два, Ираклий был подтянут и худощав, как всегда. Конечно, с первого класса оба они менялись внешне не один раз — но только не друг для друга. Лицо Ираклия — зелено-карие глаза, в меру крупный, настоящий картлийский нос, подбородок с ямочкой — всегда казалось Иванову одним и тем же. Изначально. Увидев Иванова, Ираклий улыбнулся:

— О, какие люди… Боря, ты ли это?

— Извини, я без звонка.

— Ты о чем! Перестань. Входи, не стой.

Они поцеловались. Ираклий подтолкнул друга на кухню, успев шепнуть:

— Тебе повезло, Манана приготовила кое-что… В комнату не зову, сам понимаешь — Дато, уроки…

— Ираклий, я ничего не хочу.

— Ладно, ладно, разберемся.

Проходя на кухню, Иванов успел увидеть восьмилетнего Дато, махнувшего ему из-за своего стола. Невысокая большеголовая Манана, уже стоявшая у плиты, молча обняла Иванова за плечи. Улыбнулась все понимающей улыбкой, повернулась к кастрюлям. Да, что бы ни случилось, здесь, в доме Кутателадзе, он всегда будет своим. Главное, он может ничего не объяснять, его здесь всегда поймут — ничего не спрашивая.

Ужин, который подала Манана, был таким, каким могут его сделать для друга только тбилисцы, — с холодными и горячими закусками, с зеленью и свежими овощами, с домашним печеньем.

Потом, когда ушла Манана, они с Ираклием пили чай. Все вопросы, которые они могли задать друг другу, были уже заданы. Поэтому, коротко обменявшись последними новостями, они сейчас перебрасывались односложными замечаниями, смакуя и понимая каждое. Конечно, сейчас они были дальше друг от друга, чем, скажем, в школе. Зато сейчас в дружбе каждого присутствовало то, что можно было бы назвать частью их детства и юности. Это значило многое, в том числе и то, что сейчас их дружба не требовала долгих разговоров. Сладостным могло стать даже короткое слово, даже просто молчание. Сладостным — потому что в этом коротком слове и в этом молчании жило ощущение всего, что тебе близко. Ощущение дружбы, ощущение юности, ощущение Тбилиси, а значит, ощущение дома.