Владимир Плотников - По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]

Света рассказывала о своей жизни откровенно, затем спохватилась: «Давай лучше выпьем за нас, за наше счастье!» Я чокнулся с ней, теперь уже твердо зная, что никакого счастья у нас не будет… Лживость создавшейся ситуации тяготила меня. Чтобы освободиться от нее, я предложил Свете погулять по городу. Мы поднялись к домику Лермонтова, побывали на кладбище, где он был захоронен сразу после дуэли. Света неплохо знала его биографию и стихи, однако мне почему-то казалось, что знания эти накопила не от любви к поэзии, а так, на всякий случай…

На следующий день мы поехали в Кисловодск. Мне давно хотелось познакомиться с этим городом, подышать его воздухом, а Света потащила меня по магазинам. Мы поругались и на обратном пути не сказали друг другу ни слова.

Я проводил Свету в Одессу за день до своего отъезда. На перроне она вдруг заплакала, стала звать к себе: «Поедем, хоть немного поживем… Зубы тебе вставлю, золота хватит… В ванной купать буду, самодельным вином угощу». Я отказался, и больше мы не встречались.

Эту историю я рассказал вам не случайно. Она приблизила распад моей семьи.

Одно из писем Светы, полученных мною после возвращения из санатория, попало в руки Инги. В присутствии детей она закатила мне истерику, стала обвинять в супружеской неверности, выгонять из дома, потом заказала телефонный разговор с Одессой и предложила Свете забрать меня, заявив, что я никому здесь не нужен. Дети не сделали никаких попыток примирить нас.

После этого скандала Инга вслед за сыном уехала в Ялту, а вернулась оттуда вместе с матерью.

Со временем комнату в Ялте удалось поменять на комнату в Ленинграде. Василий стал навещать нас, частенько приходил навеселе, и я услышал, как на кухне он объяснялся бабушке в любви: «Бабуленька, если бы не ты, твой внук давно бы сгнил под забором».

Сын радовался обретенной свободе, однако на деле история с обменом привела к тому, что он бросил дневное отделение, перевелся на заочное, потом вторично женился.

Как я и предполагал, его второй брак тоже оказался непрочным. Василий то ли не хотел, то ли уже не мог поступиться своими интересами ради интересов семьи, принять на себя обязанности, связанные с ее возникновением. Начались скандалы, пьянки, с учебой было покончено навсегда, семья распалась. Инга, чтобы совсем не потерять сына, стала ездить к нему, убирать его комнату, сдавать бутылки, мыть пол, стирать белье. Не думаю, чтобы это доставляло ей удовольствие, но она ни разу не дала понять, что осознала свои ошибки, и продолжала тянуть лямку, как будто так и надо. А я смотрел, как она пресмыкается, и мною все больше овладевало отчаяние… Я стал выпивать, прихватывать бутылки с собой. Инга в таких случаях устраивала скандалы, потом начинала звонить моим друзьям и обвинять их в том, что это они спаивают меня. Друзья и их жены после ее звонков прекращали отношения с нами…

Катя, присутствуя при скандалах, занимала в то время позицию стороннего наблюдателя. Правда, далеко не всегда они происходили при ней: поступив после окончания школы в медицинское училище, дочь много занималась и домой приходила поздно.

Когда она перешла на последний курс, к нам стал наведываться занимавшийся вместе с ней парень. Звали его Аркашей. Держался он скромно, разговаривал только с дочерью, а остальным очень мило улыбался, показывая крепкие белые зубы.

Зимой дочь объявила, что они хотят пожениться и, в отличие от сына, попросила нашего согласия. Молодые поселились в нашей квартире, в комнате с балконом.

Я относился к Аркадию как к сыну, заботился о нем. Помню, когда он впервые заболел, я подавал ему в постель горячее молоко, яичницу. Мне казалось, что мы с ним сойдемся и будем помогать друг другу хотя бы по дому. Но я ошибся, — хозяйственными делами Аркадий явно пренебрегал. Как-то я прямо сказал ему об этом и услышал в ответ: «Я буду делать то, что мне нужно». Спустя несколько дней я связал четыре пачки старых газет для сдачи в макулатуру. Поднять одному их оказалось трудно, и я из прихожей крикнул зятю, чтобы он помог. Ответа не последовало. Я крикнул второй раз и услышал, как дочь сказала ему: «Не ходи, пусть сам тащит». Тогда я, не говоря ни слова, повесил, как носильщик, две пачки через плечо, две взял в руки и понес. В лифте они у меня развалились. Вторично газеты рассыпались на улице. Мне было стыдно перед людьми, но больше всего давила обида: «Как же так, зять? Я к тебе со всей душой, а ты?» Свою обиду я высказал Кате. После этого она перестала со мной здороваться, а зять то здоровался, то делал вид, что не замечает меня.

Через год у них родилась дочь, моя внучка, к которой я очень привязался, а еще через год Катя, отказавшись от намерения поступать в институт, объявила, что они хотят жить отдельно. Жена поддержала ее. Я был против. Мне казалось, что, пока они не стали вполне самостоятельными, нам лучше жить вместе со всех точек зрения. К моему мнению молодые не прислушались и дали объявления о размене квартиры. Начались визиты каких-то неизвестных мне лиц, звонки по телефону, переговоры. Это привело к новым стычкам.

В трехлетием возрасте внучка заболела хроническим бронхитом. Врачи рекомендовали вывезти ее к Азовскому морю. Я обещал помочь деньгами, и скандалы утихли.

Как только внучку увезли, жена заявила, что наконец-то дождалась эмансипации, и чуть ли не ежемесячно стала ездить то через Таллин в Ригу, то через Ригу в Таллин, то по восточному берегу Чудского озера, то по западному, не только не согласовывая со мной эти поездки, но даже не предупреждая о них. Придешь вечером домой — ее нет, наступает ночь — нет. Теща знать не знает, где ее дочь. Ходим вместе с ней по комнатам, ломаем головы и ничего придумать не можем…

К тому времени Мария Ивановна заметно сдала: после двух инфарктов она передвигалась по квартире с трудом, все больше лежала, питаясь только тем, что ей приносили.

Когда внучка с родителями вернулась домой и пошла в садик, жена уехала в санаторий, оставив свою мать на детей, которые не могли присматривать за ней, потому что зять продолжал учиться, теперь уже в медицинском институте, а дочь работала в больнице. После санатория опять начались туристические поездки в те же города. Мне приходилось ухаживать не только за своими престарелыми родителями, но и за тещей, а это не могло не сказаться на работе. Я продолжал от случая к случаю топить свое горе в вине, ругаться с женой и дочерью.

Отношения обострялись. Катя стала вести себя грубо не только со мной, но и с бабушкой, которая нет-нет да и одергивала ее. Мне, например, если я с внучкой на руках с кем-нибудь разговаривал, дочь не стеснялась сказать: «Хватит бубнить над ушами ребенка!», а на бабушку кричала: «Иди отсюда! Проваливай!»