Леонид Влодавец - Без шума и пыли

Бутаков как-то не заметил, что вокруг них вдруг сгустился невесть откуда появившийся туман. Он продолжал развивать свою верноподданническую идею о порте (пусть на месте Феодосии, пусть Одессы или даже самого Севастополя) имени императора Николая II и тогда, когда машина остановилась и ко9 гда Злебов, явно недовольный Бутаковым, пошел разведать дорогу.

Николай Александрович долго потом не мог понять своего состояния. Вроде бы и не спал, слушал не в меру разговорившегося старшего лейтенанта, только вдруг откуда-то из непроницаемого густого марева раздался глухой перебой корабельного колокола, а в самое ухо дохнул горячим шепотом басовитый отцов голос:

— На моей яхте катаешься!..

Вздрогнул, посмотрел в ту сторону, а там, на том же черном, колышущемся непрогляде, возникают и исчезают отцовы фотографии, да все больше с похоронной процессии.

Все это длилось такое короткое мгновение, что он даже не успел испугаться или осмыслить увиденное и услышанное. А когда попытался испугаться и осмыслить, то уже увидел перед собой затылки шофера и Злебова.

Снова вокруг прекрасный вид горного пейзажа, сзади чуть слышно пофыркивает автомобиль с сухопутными генералами. И лишь Бутаков сидит рядом какой-то поникший и встревоженный. А может, тоже вздремнул и никак не прогонит сонное состояние.

Он и решил, что это был кратковременный сон, поэтому с Бутаковым объясняться не стал. А вскоре совсем забыл бы об этом случае, да не позволил это сделать все тот же Бутаков.

По приезде их встречал дворцовый комендант Дедюлин. Николай Александрович услышал, как Бутаков горячо и громко шептал Дедюлину о своем странном сне в дороге, дескать, покойный государь Александр III ругал его на чем свет стоит.

— А что ж удивительного, — улыбнулся комендант. — В пути холодными закусками угощались? Угощались! На полный желудок частенько кошмары видятся. К тому же почивший в бозе государь Александр Александрович, царствие ему небесное, мог не только поругать, но и прибить под горячую руку. Строг был, даже лютовал, случалось. Нынешний по сравнению с ним — агнец божий!

Это уже говорилось, конечно, откровенно для императорских ушей, но Николай Александрович и на сей раз отмолчался перед этой не слишком назойливой лестью.

Вечером перед сном его почему-то потянуло разбирать старые фотографии и наклеивать их в альбом, чего уже он давно не делал.

Плотный, синеватый картон напоминал стену тумана, а снимки отцовы так и тянулись к нему в руки.

Долго боялся ложиться спать и вспомнил о том, что ровно двадцать пять лет назад их семья попала в железнодорожную катастрофу. Болезненное воображение рисовало медвежистую фигуру отца, поддерживающую на могучих руках и плечах крышу полуразрушенного вагона. Не дождись тот в таком положении помощи, быть бы им или раздавленными, или искалеченными.

— … А ты меня не спас! Не отвел руку злодеев!.. Пособлял убийцам! жуткий, потусторонний глас императора-миротворца и сейчас, белым днем, леденил кровь.

Это обвинение прозвучало в кошмарном сне, который мучил венценосного сына всю ночь. Николай просыпался в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем, с трудом успокаивался. Но стоило вновь забыться — и отец, огромный, бородатый Атлант, держащий на могучих плечах не то многопудовую крышу вагона, не то вообще самое небо, готовое обрушиться и похоронить под собой всю огромную Российскую империю, вновь вставал перед глазами.

Вставал и бросал в лицо сыну тяжкое, безжалостное обвинение…

Вновь следовало пробуждение с ощущением ледяного ужаса, будто пропитавшего собой все поры души, — и все повторялось сызнова, по новому кругу. Лишь напоследок, перед самым утром, сводящий с ума цикл распался. Но как!

— Ты вор, Николашка! — прогудел призрак Александра III. — Отцеубийца и вор! Мне полсотни лет не было, когда меня не без твоего ведома изверги ядом напоили. Я б по ею пору жить мог, и править Россией, и разума еще не утратить. Да правил бы так, что Русь оставалась великой и несокрушимой. А ты, негодяй, корону уворовал до срока! Украсть-то украл, но не по тебе сия ноша — не удержишь! Понимаешь ли ты это, датский выродок?!

И вновь Николая выбросило из сна. На сей раз уже при свете утра, но леденящий ночной страх не проходил. Мысли, то беззаветно-покаянные, то дерзновенно-адвокатские, так и роились в голове. Но и каяться по-настоящему, и защищать себя перед собственной совестью Николай не мог. Он почти физически ощущал ту чудовищную, невероятную тяжесть, которую держал на могучих плечах его отец. И наяву, когда спасал их от гибели в вагоне, и в недавнем сне, когда привиделся Атлантом. Только теперь эта невидимая тяжесть лежала уже на его, Николая II, царственных плечах, украшенных погонами полковника лейб-гвардии. Увы, совсем не таких могучих, как у богатыря-родителя. А где-то в мозгу даже сейчас, солнечным утром, нет-нет да и слышался отчетливо глас царя-миротворца, то гневный, то издевательский:

— Ну, и каково тебе, сын мой богоданный, нести бремя правления? Чаю, не удержать его тебе! И ростом тебя бог обделил, и телесной силой, и духовной. Обречен еси!

Утром и днем Николай изнурял себя длительной прогулкой по жаркому даже в октябре крымскому солнцу, многочисленными партиями в лаун-теннис и бессодержательными продолжительными разговорами с бароном Фредериксом. Специально нагонял усталость, чтобы, добравшись до постели, спать, спать и спать без всяких жутких видений.

Как будто помогло. Кошмар не повторился, Николай будто провалился в сон и проснулся поздно. Едва поднявшись с постели, обратился к иконе Чудотворца и благодарил небесного покровителя за то, что избавил его от кошмара на эту ночь. Впрочем, отчетливо понимая, что помощи от сил небесных вряд ли дождется, и надо сызнова прибегнуть к самоизнурению.

Увы, с гор потек непроглядный туман, прогнав Николая Александровича от моря, где он набивал ноги пешей прогулкой от Ливадии до Ореанды. Угнетенное состояние вернулось. Пришлось снова маяться на теннисном корте, в компании двух офицеров с яхты и двух казаков. Под вечер долго молился, боясь очередной встречи с отцом, но в ночь на 19 октября тоже обошлось без кошмаров. Казалось, будто душевные муки оставили его надолго.

Приободрил и отличный ясный день. Но вот что-то дернуло любоваться своим портретом, который художник Бобров написал с натуры, переодев государя в форму какого-то испанского полка, где Николай числился августейшим шефом.

Вот тут-то и пришла нежданная галлюцинация. Николай вглядывался в свое изображение, а видел отцовское лицо. Да еще привиделось, будто испанский мундир на полотне стал лопаться по швам. Наяву, при электрическом свете! Наконец в глубинах мозга зазвучал голос…