Василий Ардаматский - Избранное. Компиляция. Романы и повести 1-13

Сейчас Манташев, судя по всему, уже пообедал и просматривал газеты. Подходя к его столику, Грубин увидел, что он читает французскую газету.

— Можно подсесть на пару минут? — спросил Грубин, подойдя к его столу и почтительно поздоровавшись.

Манташев не спеша оторвался от газеты и поднял на него большие внимательные глаза:

— А! Великий маэстро осторожности! Здравствуйте. Садитесь. Но я уже отобедал… — Освобождая место для Грубина, он отодвинул в сторону лежавший на диванчике ворох прочитанных газет. — Что вам заказать?

— Ради бога, ничего… Я забрел сюда просто так… чтобы побыть среди живых людей…

Манташев неожиданно рассмеялся и, показывая на зал, где обедали несколько человек, сказал:

— Это они-то живые? Все мертвецы, только они еще не знают этого… — Грубин вдруг увидел, какое у него усталое лицо. Большой делец, обладатель огромного состояния, вложенного в солидные дела, он был человеком веселого нрава, любил и понимал шутку, его черные глаза отражали живую душу. Он даже конкурентов душил весело. Все знали, как он одной своей жертве сказал: «Дорогой мой, относитесь к происшедшему как к уроку в школе деловых людей и пока поблагодарите меня устно, а придет время, я потребую урок оплатить». И когда спустя некоторое время неудачник провел выгоднейшее дело, Манташев послал ему письмо с напоминанием об уроке и потребовал оплаты по профессорской ставке. И получил перевод в двадцать пять рублей…

Сейчас перед Грубиным сидел совершенно другой Манташев, усталый, злой, с потухшими глазами.

— Зачем же вам понадобились живые люди? — спросил он.

— Тревожно мне, Леонид Андреевич, — тихо ответил Грубин.

— И мне тоже… и мне, — пробурчал себе под нос Манташев и вдруг с любопытством посмотрел на Грубина — А отчего тревога-то?

— Читали сегодняшние биржевые?

— Читал. Чепуха, — отрезал Манташев.

— Ну как же, Леонид Андреевич? В пороховую бочку суют зажженную тряпку.

— Порох давно отсырел, — категорически ответил Манташев. Он подозвал официанта и показал на груду газет — Уберите этот мусор…

Они молчали, пока не ушел официант. Потом заговорил Манташев, заговорил энергично, в его черных глазах поблескивала злость, усталое его лицо оживилось:

— Мне говорили, что вы человек Мануса… — Грубин протестующе поднял руку, но он продолжал — Ладно, ладно, не вы его человек, а он ваш, это не играет никакой роли. Но вы на него непохожи. Он настолько врос со своими деньгами во все, что по инерции еще именуется Россией, что уже не видит собственные колени — мешает пузо с барышами. Но вы-то, я знаю, финансист осторожный, а значит, думающий и на авось не полагающийся. Я же помню то дело… Так неужели вы не понимаете, что ваша бочка с порохом существует не сама по себе. Допустим, она в трюме парохода, который напоролся на скалу и идет ко дну. Какое значение, взорвется она или нет? Для нас с вами корабль — наше государство и прежде всего его фундамент — экономика, а именно здесь удар о скалу и пришелся. Я только что читал французскую газету. Они пишут, что русская экономика напоминает сейчас воздушный шар с простреленной оболочкой, он еще летит, но падение его неизбежно. Союзнички пишут, и они знают…

Грубин слушал его, пытаясь скрыть охватившую его тревогу, но не за корабль-Россию, конечно, а только за то, сумеет ли он спасти капитал, выйти из этой страшной игры, чтобы обрести затем в родной Германии спокойную жизнь, о которой мечтал все эти годы. Он не заметил, что Манташев уже давно молчит и смотрит на него с недоброй усмешкой.

— Как же спастись? — спросил Грубин.

— И как спасти капитал? — подхватил Манташев и мгновенно ответил — Не знаю. Каждый спасается в одиночку, и его спасительным плотом в океане является его ум… — Манташев умолк, ожидающе смотря на Грубина.

— Ну а если что-нибудь изменится на войне? — нерешительно начал Грубин.

— Что война? Что и какие изменения вы ждете? — Манташев не скрывал злости, но Грубин понимал, что эта злость не на него, а на все, что привело его к этим мыслям, и ему, наверно, нужно было перед кем-нибудь выговориться. — Войны уже нет! — продолжал он, глядя в пространство. — Ее проиграли и мы и немцы. Парадокс? Это истина, дорогой мой. Ис-ти-на…

— А если войну остановит мир?

— И это для нас с вами уже не имеет никакого значения, поскольку мы не сидим в окопах. Для нас важно только одно — есть у нас деньги или их уже нет. Так вот — у нас их нет. Тот рубль, который мы называли золотым, сейчас стал в лучшем случае жестянкой. А что вы можете сделать с этими жестянками?

Грубин подавленно молчал, а Манташеву словно доставляло удовольствие, что он загнал собеседника в тупик без выхода. Но ведь и сам он был в этом тупике… И вдруг он точно нашел что-то утешительное, в глазах у него загорелось злорадное оживление:

— Одно приятно — весь мир перевернут на спину. Весь! А знаете, что бывает с ежом, когда его перевернут на спину? Он становится беззащитным, у него открыто голое брюхо. Мир перевернут на спину! Кто его поставит на ноги? Может быть, маленькие нейтралы вроде Швеции, которые, как это ни смешно, выиграли эту войну. Но скорее всего это сделает Америка, она сейчас словно на другом корабле. Но сколько она за это возьмет? Захочет ли она получить жестью вместо золота? О, она поступит иначе! Она взрежет голое брюхо ежа и запустит руки в его внутренности. Она потребует концессий! И тогда мы с вами со своими жестянками превратимся в бедных родственников при американском богатом дядюшке, а он, как известно, к бедным родственникам нежных чувств никогда не испытывал. Вот о чем следует думать, дорогой мой осторожник, которого явно покинула осторожность, вы, дорогой мой, опоздали высадиться с этого корабля. Опоздали!…

Они вместе вышли на улицу, молча попрощались. Манташев сел в поджидавший его автомобиль.

Грубин стоял на краю тротуара, смотря вслед умчавшемуся миллионеру. Потом, ничего не видя и не слыша, пошел к Невскому. В виски ему стучало: опоздал… опоздал… опоздал… Страшно… Неужели он из этого проклятого бедлама выйдет нищим и не обеспечит любимой Алисе безмятежную жизнь, которую обещал ей все эти годы? Она потеряет веру в него, а значит, и любовь. Нет! Смириться с этим невозможно!..

На углу Невского он остановился и посмотрел вокруг. Был разгар дня. В высоком блеклом небе, как сквозь мутное стекло, расплывчато виднелось солнце. Прямой и широкий Невский проспект жил… Катились по нему гремучие трамваи, наполненные пассажирами, и это были живые люди, которых вели куда-то их вполне житейские дела и заботы. Проносились пролетки на дутых колесах с величественными извозчиками на облучках, а в раковинах пролеток, спокойно откинувшись на подушки, сидели пассажиры — люди, надо думать, со средствами, и их тоже звали куда-то их житейские дела. Житейские, черт возьми!.. Вдруг он услышал какой-то ритмичный шум и увидел колонну солдат. Она медленно выползала с Фонтанки на Невский, сворачивая в сторону Адмиралтейства. Впереди печатали шаг офицеры. И где-то внутри колонны возник высокий, распевный голос: