Кен Фоллетт - Трое

Карен громко рассмеялась; пасущаяся рядом коза неодобрительно покосилась на нее.

– Погоди, это еще не все, – продолжила Эстер. – Кто-то из мальчиков-студентов занимался греблей, один из рабочих оказался докером – но на этом их знания о морских путешествиях и заканчивались. И вот плывут они на судне водоизмещением в пять тысяч тонн бог знает куда… Ладно, надо как-то осваивать навигацию. Начали с азов: у судна есть карты и компас. Нат вычитал в книжке, как завестись, но не нашел, как остановиться. Так они на всех парах ворвались в Хайфу, словно банда шалопаев; кричали, махали, бросали кепки в воздух – и врезались прямо в причал! Конечно, их тут же простили – оружие было буквально на вес золота. С тех пор его и прозвали Пиратом.

Сейчас, в мешковатых шортах и простеньких очках, он мало похож на пирата, подумала Карен, и все же хорош собой. Как бы его соблазнить? Она явно ему нравится и не раз давала понять, что не против; однако он не спешил этим воспользоваться. Может, она для него слишком молода и невинна? Или он вообще не интересуется женщинами…

Его голос внезапно прервал поток мыслей:

– Пожалуй, на сегодня хватит.

Она взглянула на солнце – да, пора домой.

– Ты сделал вдвое больше меня!

– Сила привычки. Я ведь здесь уже лет двадцать с перерывами – тело помнит нагрузку.

Они возвращались в деревню; небо над ними играло пурпурно-желтыми красками.

– А чем ты занимаешься в перерывах?

– Да так, по мелочи… Отравляю колодцы, похищаю христианских младенцев.

Карен засмеялась.

– Ну и как тебе тут по сравнению с Калифорнией?

– Здесь чудесно, – ответила она. – Хотя до настоящего равноправия женщин еще далеко; предстоит немало работы.

– Об этом сейчас много говорят.

– Ты-то больше помалкиваешь.

– Знаешь, по-моему, лучше самим отвоевать свободу, чем получить ее на блюдечке.

– Звучит как оправдание, чтобы ничего не делать, – заметила Карен.

Дикштейн рассмеялся.

– Я собираюсь почитать Мотти.

– А можно мне с тобой?

– Почему бы нет. – Он взглянул на часы. – У нас как раз есть время ополоснуться. Приходи через пять минут.

Они разошлись, и Карен отправилась в душевые. Кибуц – лучшее место для сироты, подумала она, снимая одежду. Оба родителя Мотти погибли – отец подорвался в атаке на Голанских высотах в последней войне, а мать убили годом раньше в перестрелке с фидаями; оба были близкими друзьями Дикштейна. Конечно, для ребенка это трагедия, но все-таки он спит в той же постели, ест за тем же столом, и главное, вокруг сотня любящих взрослых, готовых о нем заботиться. Мальчика не скинули на стареющую бабушку, или равнодушную тетку, или, что хуже всего, в приют. А еще у него есть Нат.

Смыв пыль, Карен переоделась в чистое и пошла в комнату Дикштейна. Мотти уже сидел у него на коленях, посасывая палец и слушая «Остров сокровищ» на иврите. Прежде Карен ни разу не слышала, чтобы на иврите разговаривали с акцентом кокни. Сейчас его речь звучала еще более странно, поскольку Нат читал за разных персонажей: то высоким голосом за Джима, то утробным рыком за Джона Сильвера, то полушепотом за Бена Ганна. Карен наблюдала за ними в желтом свете электрической лампы: Дикштейн больше смахивал на мальчишку, а Мотти – на взрослого.

Закончив главу, они проводили Мотти в спальню, поцеловали на ночь и перешли в столовую. «Если мы и дальше будем повсюду ходить вместе, люди решат, что мы уже любовники», – подумала Карен.

После ужина Эстер рассказала анекдот, блестя глазами, словно молодая девушка.

– Когда я впервые приехала в Иерусалим, в ходу была поговорка: если у тебя есть пуховая подушка, можно купить дом.

Дикштейн с готовностью заглотил наживку.

– Как так?

– Смотри: за хорошую подушку можно выручить фунт. С этими деньгами ты вступаешь в кредитный кооператив и берешь взаймы десять фунтов. Дальше находишь небольшой клочок земли. Хозяин участка примет твои десять фунтов в качестве задатка, а на остальное выпишет вексель – вот ты уже и землевладелец! Теперь идешь к застройщику и говоришь: «Постройте дом на моем участке. Мне ничего не надо – только выделите скромную квартирку для моей семьи».

Все рассмеялись, и вдруг Нат обернулся. Карен проследила за ним взглядом: в дверях стоял незнакомый коренастый мужчина лет сорока с мясистым грубым лицом. Нат встал и подошел к нему.

– Не забивай себе голову, деточка, – тихо сказала Эстер. – Он никогда не женится.

Карен взглянула на нее и вновь обернулась к двери, но там уже никого не было. Несколько мгновений спустя послышался звук отъезжающей машины. Эстер положила большую, грубую ладонь на нежную руку девушки и сжала.

Свет фар черного «Ситроена» рассекал непроглядную темноту. На заднем сиденье устроились Нат Дикштейн и Пьер Борг. Телохранитель Борга вел машину; рядом с ним лежал пистолет.

Дикштейну никогда не удавалось увидеть себя со стороны, таким, каким его видели другие: компетентным, даже блестящим агентом, способным выжить в любой ситуации. Позднее, когда ему придется напрячь все силы, лавируя в лабиринте ситуаций и сражаясь с людьми и обстоятельствами, для страха не останется места; но сейчас, когда Борг еще только собирался ввести его в курс дела, не было ни планов, ни прогнозов, ни данных для анализа. Он понимал лишь одно: придется забыть о покое, о солнце, о простой работе на свежем воздухе; его ожидали страшный риск, реальная опасность, ложь, боль, кровавая резня и, возможно, даже смерть. Нат сидел нахохлившись в углу машины, плотно скрестив руки на груди, поглядывая на тускло освещенное лицо Борга и ощущая отвратительную пустоту в желудке от страха перед неизвестностью.

В слабом, неверном свете Борг походил на великана из сказки. У него были грубые черты лица: толстые губы, широкие скулы и глаза навыкате под густыми нависшими бровями. Еще в детстве его считали уродливым – таким он и вырос. Когда Борг нервничал, как сейчас, то постоянно трогал себя за лицо: прикрывал рот, потирал нос, почесывал лоб в бессознательной попытке скрыть свою неприглядность. Как-то в расслабленной обстановке Дикштейн спросил его:

– Почему ты вечно на всех орешь?

– Потому что рожи у них больно смазливые, – ответил Борг.

Они всегда затруднялись в выборе языка общения. Борг был франкоканадцем и на иврите не говорил. Дикштейн отлично знал иврит, но по-французски объяснялся весьма посредственно. Как правило, останавливались на английском.

Дикштейн работал на Борга уже десять лет, но до сих пор относился к нему неприязненно. Он понимал его тревожную натуру и уважал за профессионализм и маниакальную преданность израильской разведке, но, с точки зрения Дикштейна, для нормальных человеческих отношений требовалось нечто большее. У Борга всегда находились веские причины лгать ему, однако от этого ложь не становилась менее противной.