Алексей Азаров - Дом без ключа. Кн.2

Техник вызвал Жака-Анри на явку ночью. Они заперлись в задней комнате кабачка, и все казалось, что перно не крепче воды. Техник говорил, и слова не оставляли надежд. Жак-Анри смотрел на бутылку и видел павильон, кусты, Жюля и перевесившегося через высокий порог радиста... Техник плакал.

— Какой был парень! Ах, какой был парень!..

— Перестань,— крикнул Жак-Анри.

Он не умел кричать, и вышло странно для него самого. На голос прибежал хозяин, приложил ладонь к губам: «Тише! На улицах — патрули...»

— А мне н..! — бешено сказал Техник.— Хочешь, я выйду и перестреляю их всех? Говори. хочешь?!

Техник пытался встать и рвал из кармана зацепившийся за подкладку пистолет. Жак-Анри ударил его по руке, отобрал маузер. Налил еще.

— Но хочу! — сказал Техник.— Пусти меня, я их всех, всех...

Жак-Анри уложил его на антресолях, спустился вниз, отыскал бутылку. Плакать он на мог —наверно, разучился. Он знал, что его считают сухарем, счетоводом от разведки, и сам думал о себе, что, видимо, где-то утратил многое из того, что получил от матери и отца при рождении. С ума сойти можно: перед глазами — лицо Жюля, а мозг, точно арифмометр, рассчитывает последствия и дает оценки!

Пустоте одиночества пришла позднее — утром, когда Жак-Анри мысленно перечеркнул квартиру на рю ль'Ординер, подобрал подходящее аварийное помещение, прикинул, какую работу подыщет, уйдя из антикварной лавки. Тогда-то и пришло ощущение потери, совершенно невозместимой. В бутылке было достаточно перно, но Жак-Анри попросил кофе и пил его, помогая сердцу перебороть очередной приступ.

После этой ночи и приступа ноги Жака-Анри ослабели, и он завел трость, но к врачу не пошел. Он предвидел диагноз и применил к себе правила бухгалтерии, которыми пользовался в работе. В итоге вышло, что Центр за три месяца, как минимум, выбьется из режима, подыскивая человека для Парижа, а это так нерентабельно, что дальше некуда!

Хлопот было много, и Жак-Анри ушел в них — наладил по-новому связи, переехал подальше от 18-го района, на деловой основе организовал взаимоотношения с мужем мадам де Тур — словоохотливым Бернгардтом.

Копии радиограмм Центру, в вводной части которых Бернгардт упоминался как «источник», произвели на того потрясающее впечатление. Они поладили, договорившись, где и как Бернгардт будет оставлять информацию.

Жак-Анри останавливается и присаживается на рукоять трости.

— Ты слишком быстр для меня, старина! Пока мы один, давай-ка сигареты...

В пачке — три помятых «галуаз»: три радио-граммы от Центра, полученные с утренним радиообменом. Жак-Анри заменяет их тремя другими и возвращает Технику пачку.

— Тебе не трудно развозить?

— Я не инвалид.

— Но надо же и спать иногда. Сколько тебе пет?

— Скоро тридцать. Совсем старик!

— А мне скоро... Стоп! Сколько же мне будет? Жак-Анри про себя посмеивается: трудно ли забыть, когда ты родился, если в каждом новом паспорте стоит иная дата?

— Извини,— говорит Жак-Анри.— Я прослушал...

— Мой сменщик наколол штаб Рейнике.

— Это интересно.

— Да нет, ничего важного. Гаузнер звонил по городскому на Кэ д'Орфевр и устроил префекту головомойку из-за справки на какого-то Луи Андрэ.

Жак-Анри едва ив роняет трость.

— Ты уверен —Луи Андрэ?

— Запоминается легче, чем Навуходоносор. Ты его знаешь?

— Нет,— говорит Жак-Анри.

Техник разочарован.

— Больше ничего нового... Там редко пользуются городским. Слышал последний анекдот? Стоят двое в Булонском лесу и видят, как из ворот выводят верблюда. «Посмотри, Жак,— говорит один другому.— Бедная лошадь, что с ней сделали в гестапо». Здорово смешно!

— До слез,— сухо говорит Жак-Анри.

Луи Андрэ — это радист, арестованный в облаве. Зачем Гаузнеру понадобились сведения о нем? Неужели гестапо опять нащупало что- нибудь? Радиоквартиры Луи давно заморожены, но он, к несчастью, знает о том, что представляла собой АВС...

— Давай прощаться, старина,— говорит Жак-Анри.— Мне налево.

— Значит, мне направо. Для Гастона нет поручений?

— Пусть сначала поездит и осмотрится. Попроси его запомнить все, что относится к пограничному и таможенному контролю.

Жак-Анри поворачивается и идет назад — мимо все тех же серых домов, изуродованных потеками копоти. Еще рано, но ставни на окнах закрыты; подъезды заперты; над улицей, щекоча ноздри, стелется едкий запах чадящих коксовых брикетов. Здешние обитатели слишком бедны, чтобы покупать дефицитный рурский антрацит. Оттого улица засеяна скрипящей под подошвами бурой крупой — ее вместе с нагретым воздухом и дымом выбрасывают узкие трубы; вот и хрустишь, как по снегу,— скрип-скрип, скрип-скрип...

Площадь Бастилии... Жак-Анри задерживается на ней прежде, чем спуститься в шахту метро. Невидимый боевой рожок трубит у него в ушах.

21. Февраль, 1944. Париж, Булонский лес.

— Три часа мы с вами толкуем об одном и том же. Три часа вы пичкаете меня сказками и думаете, что это остроумно! Ну, ладно. Значит, вы гуляли, дышали воздухом и вдруг увидели ее. И сразу же очаровались?

— Она лежала на газоне. На старом газоне — там был такой стожок.

— Вы бросились к ней и прижали к груди... А час спустя угодили в облаву. Все правильно?

— Меньше чем через час...

— Ну это детали. Вы знакомы с этой штукой?.. Идите-ка ближе и посмотрите на нее. Вам она знакома, не правда ли?

— Где-то видел... Ах да, в школе. На уроках физики.

— Это ключ Морзе, господин Андрэ!

Их пятеро в комнате — Рейнике, Гаузнер, Шустер, Мейснер и Луи Андрэ — единственный, кому не надо напрягаться, подыскивая слова. Французский язык Гаузнера — ограниченный запас и школьная лексика; каждую остроту он сначала мысленно переводит с немецкого, и уже устал, и жалеет, что отказался от переводчика.

Скомканным платком Гауэиер вытирает лысину и, шевеля губами, выстраивает новый вопрос. Как это будет по-французски «чистосердечие»: «бонне фуа» или иначе?.. Да, «бонне фуа».

— На чистосердечие не надо рассчитывать, господин Андрэ?

— Но я же не вру!

— Хорошо. Что касается гранаты, то бог с ней, согласен, что вы нашли ее на газоне, хотя в траве уместнее быть цветам. А с ключом Морзе вам не доводилось обращаться?

— В первый раз...

— Подумайте, Андрэ!— нехотя вставляет Рейиике, раскатывая а ладонях сигару.

Обритая голова Андрэ — вся в буграх и ложбинах— непрерывно дергается: лагерный уполномоченный СД перестарался и раньше времени пропустил радиста через третью степень. Для контраста а Булонском лесу Луи Андрэ переодели, отмыли в ванне и поместили в камеру с большим окном и чистым бельем на койке.

Рейнике вставляет сигару в костяной мундштук и, шелестя манжетой, встряхивает коробок со спичками. Мейснер щелкает зажигалкой, заставив бригаденфюрера вспомнить пословицу о постреле, который везде поспевает.