Евгений Коршунов - Операция «Хамелеон» [трилогия]

— Добро? Ты все время твердишь о добре и зле! А что ты знаешь об этом?

— Я знаю, Боб.

Голос Элинор был тихим, но твердым.

И Петр понял: они продолжали давно начатый разговор.

— Ты говоришь о фашизме? О Вене? О трудовых лагерях? Или о том, что мы видели здесь? Банда на банду с мачете и велосипедными цепями? Но сколько можно убить мачете? Одного, двоих, троих? Разве это зло? Это зло эпохи человеческого детства. А ты видела, что делает напалм? А джентльмены в белых халатах, которые готовят в своих лабораториях в стерильной чистоте нечто такое, что…

Ненависть душила его.

— …и многие из них не курят и не пьют, любят детей и жен, ходят в церковь, состоят членами клубов и уважают родителей, как…

Он помедлил:

— …как доктор Смит!

— Перестань!

Элинор резко выпрямилась в шезлонге.

— Ты пьян! Он усмехнулся.

— Я пьян. Иначе бы я тебе не сказал того, что хочу сказать. Элинор подняла руки, будто защищая лицо от удара. Австралиец устало вздохнул.

— Впрочем… ты все равно узнаешь все сама. Но поверь мне — доктор Смит не идеальный служитель добра. Расспроси его хорошенько, что он делает в саванне, среди бедных дикарей, научившихся доверять людям в белых халатах.

— И ты… ты судишь его? Чудовище!

Лицо Элинор напряглось, губы заметно дрожали. Австралиец торопливо вылил остатки коньяка в стакан и со злостью отшвырнул бутылку.

Его тяжелый взгляд остановился на Петре.

— Прости, Питер.

Он попытался через силу улыбнуться:

— Это все тропики.

Потом встал и пошел в темноту, волоча ноги по пыльной траве, ссутулившись; руки его висели, словно плети.

Петр ужаснулся: так за несколько минут изменился этот человек. Ему вспомнилось, как в детстве он с мальчишками лепил во дворе снежную крепость. Сначала он делал маленький комок — крепкий, твердый. Потом катил этот комок по снегу — и мокрый снег наворачивался на него пластами, и чем тяжелее становился ком, тем толще становились пласты. И вот уже ком накручивал на себя снег до самой обледеневшей земли, и мерзлые травинки прилипали к его поверхности. Но Петр помнил, что началом всему был маленький, твердый комок. А все остальное лишь слои.

Иногда ему хотелось раскрутить, раскатать все обратно и достать сердцевину. Но тогда ком нужно было бы просто разрушить: здесь не было обратного хода.

А вот сейчас, в африканской саванне, ему показалось, что это не так, что слои, окутавшие сердцевину, ядро, сущность человека, можно размотать назад, что нечто вроде этого произошло сейчас на его глазах.

— Он… пьян, — тихо сказала Элинор. И Петр решился.

— Вы любили его? — спросил он.

— Любила?

Элинор повторила вопрос так, словно спрашивая самое себя. И ответ ее был ответом себе.

— Да, я его любила.

Она произнесла это машинально и, произнеся, словно очнувшись, посмотрела на Петра.

— Он воевал во Вьетнаме!

Это было сказано так, будто Элинор открывала страшную тайну.

— Не у каждого хватит храбрости сжечь свою призывную карточку, — неуверено заметил Петр.

Глаза художницы, казалось, расширились от гнева:

— Но и не каждый едет во Вьетнам добровольцем!

Петр не ответил. Наступило молчание. Потом Элинор заговорила тихо и задумчиво:

— Что вы знаете о Бобе? Ровным счетом ничего! Он веселый, добрый парень. Он азартен. Это знают в Луисе все. А кто знает, что он честолюбив, что для того, чтобы выбиться в люди, он может забыть мораль, наплевать на гуманность, пойти на все?

Голос Элинор становился все громче. Петр взял ее за руку:

— Люди меняются.

Художница повернула к нему мокрое от слез лицо.

— Питер…

Она тихонько покачала головой:

— Вы славянин. Вы слишком добры и всепрощающи.

И сейчас, лежа без сна и слушая храп австралийца, Петр заново переживал всю минувшую сцену.

Было тихо, лишь монотонно гудел фен. И Петр думал о Роберте и Элинор и о том, что у них была любовь. А потом? Что потом? Что осталось у них сейчас? Горечь? Пустота?

Проснулся он от пения Роберта. Роберт пел в ванной нарочито громко. И когда Петр открыл глаза, он увидел, что австралиец высунулся из двери, ведущей в ванную, и выжидающе смотрит на него.

Увидев, что Петр проснулся, он рассмеялся.

— Наконец-то! А то я уже сорвал было голос, а ты все спишь да спишь. Вставай, лентяй! Профессор Нортон послал нас сюда не пролеживать матрасы лорда Дункана! Я, например, через десять минут уже буду готов отправиться к старику Атари!

С этими словами он исчез за дверью.

За завтраком Элинор была молчалива и задумчива. Под глазами у нее легли темные круги, свидетели бессонной ночи. Глядя на нее, Петр чувствовал себя неловко, будто бы нарочно вторгся в чужую, запретную для него личную жизнь.

Роберт, наоборот, был оживлен и весел. Но Петр теперь уже не верил в эту веселость.

В столовой рест-хауза они были одни. Время приближалось к девяти часам, и все, кто остановился здесь с вечера на ночлег, уже давно были в пути — на север или на юг, на прямых и ровных дорогах саванны.

Старик северянин, обслуживающий их, был угрюм. Шаркая босыми ногами, он приносил блюда и молча ставил их на стол. Затем отходил в угол у окна, прислонялся к стене и смотрел в окно, думал о чем-то своем.

— Что с тобой, папа? — спросил его Роберт, когда старик принес кофе. — Что-нибудь случилось?

— Да, батуре…

Высохшие, узловатые пальцы расставляли чашки на белоснежной скатерти.

— Умер малам Атари…

Петр вздрогнул. Но старик больше ничего не сказал и, молча отойдя в угол, опять уставился в окно.

Роберт сидел, опустив голову, лица его не было видно. Но зато лицо Элинор ужаснуло Петра: оно было полно ненависти.

Художница смотрела на австралийца ненавидящими глазами, губы ее побелели.

— Это… это…

Она хотела что-то сказать, но сдержалась.

— Вы слышали?

Гоке почти вбежал в комнату. Лицо его было искажено болезненной гримасой: точно таким же его видел Петр вчера, в Ива Велли.

Он осекся, увидев выражение лиц сидящих за столом, на секунду прикрыл глаза ладонью, вздохнул:

— Сердце…

— Хорошая смерть, — задумчиво ответил Роберт. — Я бы хотел умереть так… во сне.

Они сидели за столом и молчали — все четверо: Гоке заказал себе бутылку пива и молча тянул его из высокого стакана. Каждый думал о своем.

— Что же дальше? — вырвалось наконец у Петра. Роберт неопределенно пожал плечами:

— Что-нибудь придумаем… В конце концов свет не сошелся клином на старом Атари. Впереди Каруна. Попытаемся найти что-нибудь в архивах султана.

Он искоса взглянул на художницу.

— Оставим мисс Карлисл в лагере доктора Смита… И поедем дальше — искать…

Элинор оторвала взгляд от своей чашки кофе. В ее глазах была горечь.