Джордж Джонас - Месть

Во Франкфурте он познакомился и с американцами. Многие из детей военных учились в его школе.

Интересна история о том, как он завел себе американскую подружку. Ее звали Дорис. Это была хорошенькая блондинка, пользовавшаяся большим успехом у мальчиков. Она была уже достаточно взрослой девочкой — четырнадцать лет, тогда как Авнеру еще и двенадцати не было.

Друг Авнера Андреас утверждал, что Авнеру никогда не удастся обратить ее внимание на себя. Оказалось, однако, что Андреас ошибся. Он не учел врожденного упорства Авнера, который никогда, даже в детстве, со словом «нет» примириться не мог. Собственно, вероятно, именно это постоянное, неуклонное, твердое и уверенное упорство, с которым он ухаживал за девочками, и привлекало их к нему. К тому же Авнер был красивым и ловким, казался старше своих лет и говорил по-английски лучше, чем большинство его немецких сверстников. Одним словом, ухаживания за Дорис кончились тем, что белокурая американка согласилась сесть в его сани. Авнер был в упоении. Когда они летели с крутой горы вниз к подножию Людвиг-Тикштрассе он ощущал мягкое прикосновение ее груди к своей спине. Однако прогулка эта кончилась плачевно. Сани врезались прямо в кусты. Дорис сильно поцарапалась и наотрез отказалась встречаться с Авнером. Его это, правда, не слишком огорчило. Ну и что? Он ведь знал уже, что может произвести на нее впечатление. Это было для него хорошей проверкой своих сил.

Тель-авивский автобус с шумом остановился, заскрежетав тормозами и подняв облако горячей пыли. Авнер сел в автобус. Боже, куда она скрылась — та франкфуртская зима? Что сталось с белокурой Дорис? Или с Андреасом, самым близким в то время его другом, мальчиком из зажиточной немецкой семьи, таким вежливым, таким воспитанным? Он искренне тогда им восхищался. Но с переездом в Израиль их связь оборвалась. Они обменялись, правда, несколькими письмами, открытками к праздникам, но на том все и кончилось. Впрочем, поддерживать эту переписку, живя в кибуце, было бы нелегко. А именно в кибуце пришлось ему жить после возвращения из Германии.

В 1961 году, когда они вернулись в Израиль, мать устроила все в соответствии со своими желаниями. Это удалось ей с такой легкостью, думал Авнер, потому что в это время отец исчез из их жизни. Это произошло не сразу. Он возвратился вместе с ними, даже прожил несколько месяцев в Реховоте, но затем уехал по делам своего экспортно-импортного бизнеса, и на этот раз не вернулся ни через месяц, ни через два.

Авнер не знал, что отец не вернется. Не знал этого и сам отец. Было только известно, что он уезжает надолго.

— Я ничего не могу поделать, — сказал он матери. — Я должен уехать и, может быть, даже на несколько лет.

— Куда? — спросил Авнер, слышавший этот разговор.

— И не спрашивай даже.

— Авнер, — сказала мать, — у меня для тебя есть хорошие новости. Мы с отцом использовали свои связи, поговорили с некоторыми людьми… Знаешь, тут неподалеку есть замечательный кибуц. Тебя согласны туда принять.

— Что?! — Авнер не верил своим ушам.

— Тебя примут в кибуц. И ты будешь ходить там в школу. Со следующего месяца.

— Если, конечно, ты этого хочешь, — добавил отец, взглянув на сына.

Как ты можешь такое говорить?! —воскликнула мать, прежде чем Авнер успел открыть рот. — Ну, конечно, он хочет. Это же кибуц — самое замечательно во всем мире место для мальчика. И, кроме того, я не могу справиться одна с двумя детьми.

— Ну как? — спросил отец.

Авнер был потрясен. Он никак не мог поверить, что все это всерьез. Дело было даже не в кибуце, а в самом факте — они хотели, чтобы он уехал из дома. Как бы он ни хотел жить во Франкфурте, но оставаться там одному, без родителей и брата, он бы не смог. Но теперь, мало того, что они вернулись в этот унылый сырой Реховот, его к тому же хотели отослать из дома. Почему? Неужто собственная мать его ненавидит?

Пусть так. Но он не доставит ей удовольствия, обнаружив, как ему в этот момент горько.

— Хорошо, — ответил он, глядя в пол. — Я не возражаю.

— Прекрасно, — удовлетворенно кивнула головой мать. — Значит, все решено.

Этот эпизод навсегда наложил отпечаток на отношение Авнера к матери. Тяжелое чувство осталось даже после того, как он преодолел ужас сознания, что он должен покинуть дом и понял, что мать не хотела его обидеть, а действовала так, будучи абсолютно убеждена, что пребывание в кибуце пойдет ему на пользу. «Шестое чувство» помогло ему поверить в искренность материнских намерений. Он понял ее увлечение самой идеей создания кибуцев [8]. Но как могла она так ошибаться на его счет?

Может быть, он все же сможет убедить ее в том, что она неправа. Что если он прикинется довольным, — нет, не просто довольным, а на самом деле отдастся всей душой этому делу, будет работать больше и упорнее, чем все остальные мальчики — настоящие кибуцники? Тогда они его признают, они вынуждены будут сообщить его матери, что он замечательный мальчик. И вот тут-то она приедет к нему и будет просить у него прощения. И уговаривать вернуться домой, в Реховот.

План был хорош. Но по мере того как автобус тащился по пыльной жаркой дороге, приближаясь к Гедере, энтузиазм его заметно убывал. Бедный этот маленький городок был только остановкой в пути. Предстояло проехать еще не менее часа по немощеным извилистым дорогам вокруг невысоких холмов, мимо хлопковых полей и апельсиновых рощ к сверкающему вдали горизонту, усеянному точками пыльных эвкалиптов. Тридцати четырехградусная жара, казалось, висела в воздухе. То и дело на глаза попадались пастбища с тощими коровами. Но на картинках в школьных учебниках коровы были упитанными и лениво-мирными. Такими же упитанными, как и на лугах Германии.

Авнеру пришлось признать, что кибуц — отличное место. Однако гнетущее чувство не проходило. И это несмотря на то, что его встретили крепкими рукопожатиями, а в огромной столовой он был поражен количеством тележек с различной едой — яйцами, булочками, свежими овощами. И спальни ему понравились — безукоризненно чистые, на три-четыре человека, где мальчики и девочки спали вперемешку. Все это было прекрасно. Его уважение к тем, кто всем этим заправлял, явно выросло. Но они чувствовали себя здесь как дома, а он оставался чужим. Это чувство появилось сразу же — от одного взгляда кибуцников на его мокасины, купленные матерью во Франкфурте. Все остальные мальчики носили рабочие ботинки. Мать должна была это предусмотреть.

Если человек вынужден жить в чуждой ему среде и понимает это, у него есть три возможности. Уйти в себя, попытаться обособиться и мстить или стать отщепенцем. Авнер перепробовал все три возможности, часто в течение одного дня.

Уходить в себя было самым легким. Это было не так очевидно для окружающих, но ощущалось как какая-то внутренняя немота, завеса, которая позволяла разыгрываться самой буйной фантазии на тонкой прослойке, называемой реальной жизнью. В шесть часов утра, когда раздавался трубный звук рога, укрепленного на мачте (он был снят со старой британской канонерки), Джон Уэйн просыпался вместе со всеми, хотя никто не знал, что он был среди них. Быстро приняв душ, он засовывал кольт 38-го калибра в кобуру и выпивал порцию фруктового сока в столовой. Перед завтраком во время уроков (между которыми была лишь одна перемена) он благодушно посматривал через окно на работающих на дальних полях людей. Они были в безопасности. Полковник Уэйн был готов отразить неожиданную атаку иорданцев с востока. По его команде, из подземных шахт, позади хлева, выползали танки, которые, однако, не шли во фронтальную атаку, как того ожидали иорданцы, а осуществляли фланговый маневр, двигаясь в хлопковые поля. Кусты раздвигались по команде, осуществленной нажатием кнопки, и за ними обнаруживалась стальная сетка временной дорожной полосы. Вдоль нее двигались огромные танки, из которых выдвигались крылья бомбардировщиков, готовых с воем взмыть в воздух.