Евгений Цыбульский - Рукопожатия границ [Сборник рассказов]

Майор помолчал, и, когда заговорил, голос его звучал глухо, в нем слышалось глубокое огорчение.

— Мать… Мы иногда употребляем это слово, забывая о его истинном содержании. Мать не просто женщина, родившая ребенка. Это звание, которое нужно заслужить. Моя биография вам знакома? Тогда слушайте, только предупреждаю вас: рассказ будет длинный, так сказать, от Адама до наших дней.

Когда отца перевели сюда начальником береговой пограничной заставы, мне еще не было полных девяти лет. Толе было три, а младший брат только что родился. Насколько помню, отец был честный и простой человек. Часто к нам заходила соседка тетя Анна. Ее муж дядя Крист в погожие дни брал нас с собою в море. Он рассказывал нам о своей матросской жизни на паруснике, о брате Фрице, латышском красном стрелке, которого немцы расстреляли в девятнадцатом году, научил обращаться с веслами, чинить сети. Тетушка Анна нас тоже не баловала, она относилась к нам так же, как к своему Иманту. Мы вместе с ним пилили дрова, и после этого молоко с медом казалось особенно вкусным.

Началась война. Мы стали проводить у тетушки Анны всю неделю, потому что мать лежала в больнице. Уж не помню, чем она болела, да это и не имеет значения. Через несколько дней прибежал старшина, велел дяде Кристу запрячь лошадь и везти нас на станцию. Отец будто бы поехал в больницу, чтоб забрать мать с братиком, и будет нас встречать. Тетушка Анна проводила нас в дорогу, дала корзину с продуктами, поцеловала, даже прослезилась. Дядя Крист все восемнадцать километров только и говорил: «Скоро встретимся. Не горюйте!» На станции мы просидели до вечера, видели, как отошел последний эшелон с женщинами и детьми. Дядя Крист отправился в больницу и вернулся мрачный, неразговорчивый, всю обратную дорогу гнал лошадь рысью, так что круп ее покрылся мылом. Мы ни о чем не спрашивали и даже как следует не волновались, ведь в низенькой, прокопченной рыбацкой хижине мы чувствовали себя, как дома. Прошло еще несколько дней — от родителей ни слуху ни духу. Говорили, что застава, где служил отец, была окружена фашистами, что мы уже отрезаны от России.

Дядя Крист снова запряг лошадь и уехал в больницу за матерью. Я и сейчас вижу его возвращение. Он вошел в комнату, сел за стол, отрезал ломоть черного хлеба, выудил из банки соленую салаку, съел и только после этого заговорил:

— Теперь, мать, у нас трое сыновей.

Никогда больше об этом в семье не говорилось, никогда я не слышал ни слова упрека, а ведь у них в такое голодное время прибавилось два лишних рта. Никогда ни слова жалобы, а ведь им пришлось хлебнуть немало горя из-за «отпрысков коммуниста», как нас называли в семьях полицаев. Одного лишь тетя Анна так и не позволила ни Толе, ни мне — звать ее мамой.

— Не кощунствуй, сынок, — строго говорила она. — Придет день, и родная мать еще приедет за вами.

Только позже мы узнали, что этого никогда не будет.

Тогда мы вообще старались не говорить о матери. Своих забот было достаточно — полицаи и немцы не давали покоя. Оккупанты присылали извещения, исполнительные листы, приезжали сами. Один раз даже посадили в машину, чтобы отправить в Ирлаву, в колонию малолетних преступников. Толя тихо плакал, а я орал, как недорезанный:

— Тетя Анна, не отдавай нас!

И она не отдала. Простая жена рыбака стала нашим бесстрашным ангелом-хранителем. В минуту опасности она прятала нас в картофельной яме, давала взятки волостному писарю, собирала всевозможные справки.

Пришла осень. Дети соседей собирались в школу. Имант тоже уложил свою сумку. Только меня не хотели принимать, хотя я уже свободно говорил по-латышски. Где это слыхано, чтобы русский выродок сидел в одном классе с сыновьями и дочерями хозяев? Казалось бы, не стоит ломать из-за этого копья. Но тетя Анна хотела не только спасти нам жизнь, а твердо решила сделать нас людьми образованными. И не желала упускать даже того, что могла нам дать школа при оккупантах. Дядя Крист рассуждал так же. Он надел свой единственный черный воскресный костюм и поехал в город искать правду. Наверное, ему удалось заговорить зубы какому-нибудь гебитскомиссару, потому что спустя несколько дней я начал ходить в школу.

Нет смысла рассказывать обо всех наших невзгодах. Их было так много, что и вспоминать неохота. Никаких выдающихся подвигов наши приемные родители не совершили. Они не боролись с оккупантами с оружием в руках. Но и спину перед ними не гнули и ни совести, ни рук своих не запятнали, а это порой было не менее трудно… Последние месяцы мы жили в лесу, чтобы немцы перед отступлением не увезли нас в свой фатерланд. После войны дядя Крист вступил в рыбацкий колхоз, а я продолжал учиться. Жизнь вошла в нормальную колею.

Теперь я знаю, что за все, чего я в своей жизни добился, я должен благодарить простую рыбацкую семью, которая меня воспитала. И не удивительно, что, прежде чем жениться, я привел свою невесту к тете Анне. И когда она, глубоко заглянув в глаза моей Марине, сказала: «Верю, Володя, что ты будешь счастлив!» — я знал, что ее слова сбудутся. Своего сына я назвал Кристом. Толя, он теперь летчик, свою дочь назвал Анной.

Майор зажег давно погасшую папиросу и поверх огонька задумчиво посмотрел на собеседников:

— Для чего я вам все это рассказал?.. Да, человеку надо верить, но эта вера должна опираться не только на кровное родство. Года два назад ко мне пришел парень, которого я увидел первый раз в жизни, и положил на стол скомканный тетрадный листок. «Володя, если можешь, помоги устроиться на работу», — писала тетя Анна. И больше ничего. Не было ни числа, ни подписи. Но я этой записочке верил больше, чем гербовой бумаге с девятью печатями. И за свою рекомендацию мне не пришлось краснеть. Тетя Анна могла дать человеку безошибочную характеристику. В сущности, она первая навела и на след пойманного вами агента.

Я приехал их навестить. За ужином дядя Крист, как всегда, молчал, мучительно борясь с одышкой, а тетя Анна выкладывала мне последние поселковые новости. Сперва рассказала о семье Иманта, потом об уловах трески, которые рыбаки артели взяли новыми тралами. Она не скупилась на похвалу новому бригадиру, который ввел этот способ лова. А затем, преодолев свою неприязнь к сплетням, коснулась новости, которая произвела сенсацию среди всех окрестных женщин:

— Пропащий Паулис вернулся из Швеции, поселился в районном центре, но время от времени приезжает к брату в гости. Кое-кто восторгается его заграничным размахом — простую водку в рот не берет, пьет только коньяк. А мне он не по душе. Вынюхивает что-то на берегу, ко всем пристает с глупыми вопросами. Когда мужчины тянут невод, он всегда тут как тут, но рук из карманов не вынимает, словно и забыл, как рыбачат. Трещит себе без умолку. О каждой тетке в поселке, живой или мертвой, знает больше, чем я, которая здесь родилась и умереть собирается. Говорит, как по церковной книге читает. Противная рожа, поверь мне!