Александр Авдеенко - Над Тиссой (из пограничной хроники)

К счастью, «зазнайство» Смолярчука тем и ограничивалось. Как только старшина выходил на границу, он становился тем Смолярчуком, какого правительство удостоило орденом Ленина, а народ — большой славой.

— Старшина Смолярчук начисто сбрил свои усы, — сказал капитан.

— Результат вашей воспитательной работы? — спросил генерал.

Глаза Шапошникова весело блеснули:

— Во взаимодействии с Алёной.

— Ах, вот оно что…

…Через час, когда генерал Громада ужинал в солдатской столовой, открылась дверь и на пороге вырос дежурный по заставе. Лицо его было решительным, властным.

— В ружьё! — скомандовал он.

Все пограничники выскочили из-за столов, бросились на улицу.

Генерал Громада спросил себя: «Не тот ли, главный, пожаловал?»

На вечерней заре со стороны карпатских хребтов резко потянуло холодом, и тёплая тисская долина стала постепенно наполняться влажным туманом. К наступлению темноты его густые и тяжёлые волны вышли из берегов многоводной Тиссы, перевалили дамбы, затопили виноградники, сады, пограничные знаки и ориентиры. Если бы не горы, почти вплотную подступающие к границе, тисский туман разлился бы по всей земле Закарпатья.

Перешагнув порог казармы, Каблуков и Степанов сейчас же окунулись в белую сырую мглу.

Пройдя несколько шагов по хрустящей гравийной дорожке, по направлению к реке, Каблуков остановился, посмотрел на огни заставы, приманчиво маячившие в тумане. Последний раз Каблуков видит свою родную заставу ночью. Вернётся из наряда уже утром, наскоро соберёт свои солдатские пожитки и отправится в Явор, а оттуда — в Москву и дальше, к Белому морю.

Погранзастава!… Изо дня в день, из недели в неделю, из года в год погранзастава требовала от тебя тяжёлого, опасного труда, и всё же ты любил её. Она — колыбель твоей мужественной юности. Сюда ты пришёл с ковыльным пушком на щеках, любящий жизнь, но не познавший ещё удач и неудач, не вооружённый личным опытом жизни. Вспомни первые свои пограничные ночи. Какими длинными казались они, как часто ощущал ты тревогу и неуверенность. И как ты спокоен, хладнокровен теперь. На заставе ты жил исключительно тем, что ждал, искал, выслеживал, преследовал и уничтожал, если он не сдавался, лютого врага твоей Родины — нарушителя границы. Но эта глубокая сосредоточенность нисколько не ограничивала твоё восприятие жизни. Наоборот. Твоя постоянная готовность к борьбе, к подвигу, испытания, которым ты подвергался повседневно, беспрестанное воспитание воли и острая бдительность, привычка к ответственности за свои решения и действия — всё это стало твоей большой жизнью. Куда ты ни попадёшь после пограничной службы, всюду твоим верным помощником и мудрым советчиком будет опыт, накопленный на заставе. Многое сотрётся в твоей памяти, но сравнительно недолгий период жизни на границе останется вечно свежим. И ты будешь о нём рассказывать сыновьям и внукам…

— Ну и погодка! — пробормотал Каблуков. Он достал из кармана куртки тонко сплетённую верёвку, протянул один её конец Степанову. — Держи! Ясно, зачем нам эта верёвка?

Степанов чуть было не откликнулся одним уверенным словом «ясно». Он во-время сдержался, чтобы не огорчить ефрейтора, которому, как он чувствовал, хотелось погордиться своим большим опытом, поучить молодого пограничника. Пусть учит, пусть гордится.

— А зачем она, эта верёвка? — спросил Степанов.

Каблуков охотно и пространно объяснил. При такой плохой видимости, как сегодня, пограничный наряд должен надеяться главным образом на свой слух. Если пограничники.будут идти по дозорной тропке рядом или на близком расстоянии, то они не услышат, что делается на границе: шаги друг друга помешают. Как же в таком случае двигаться? Рассредоточение. Это надо сделать ещё и потому, что в туманной мгле можно лицом к лицу столкнуться с врагом, невольно подставить себя под его пули — одной очередью нарушитель может уничтожить наряд. Но, рассредоточившись в тумане, дозорные теряют необходимую зрительную связь. Вот тут-то и пригодится верёвка, как средство сигнальной связи: дёрнул за конец один раз — «Вперёд!», дважды — «Назад!», трижды — «Стой! Внимание!»

— Теперь ясно? — голос Каблукова был ласково-покровительственный, а рука дружески лежала на плече Степанова.

— Ясно, товарищ ефрейтор, — почтительно ответил Степанов, понимая, что это должно быть приятно старшему наряда.

— Держитесь за конец покрепче! — Каблуков дёрнул верёвку, и наряд отправился к границе.

Метров через двести, осторожно двигаясь по тропинке, протоптанной по целине, Каблуков и Степанов вышли к служебной полосе. Вспыхнул электрический фонарь в руках ефрейтора. Сильный луч с трудом прорезал туман и мутновато осветил кусок земли КСП.

Служебная полоса пограничной земли… Для пограничника она самая родная на всём белом свете. Она ему известна так же, как собственная ладонь, — каждая её морщинка, каждый бугорок, каждая выемка. Дубовый или тополевый лист на неё упадёт — не останется неприметным. Птица или заяц пробежит по ней — всё увидит пограничник.

Наряд медленно и осторожно двигался к левому флангу, вдоль служебной полосы, контролируя её: неприкосновенна ли она, — чёрная, без травинки сорняка, мелко рыхлённая, в неглубоких продольных бороздках?

Туман попрежнему низко стлался над землей, его с трудом пробивал электрический луч, но Каблуков отлично всё видел. Ему казалось, что сегодня он и видит и слышит в десять раз лучше, чем вчера или неделю назад. Его чуткое ухо безошибочно фиксировало ночные звуки. Шелестела быстрая Тисса под обрывом. Время от времени осыпался подмытый берег. Перебегал ветер по голым вершинам осокорей. Где-то тявкала лиса. Кричала сова. Далеко-далеко, на Большой Венгерской равнине, стонал у закрытого семафора паровоз.

Густой туман не мешал Каблукову и ориентироваться. По приметам, там и сям разбросанным вдоль дозорной тропы, он легко определял, где находится. Вот каменистое ложе канавки, промытой весенними дождями, — значит пройдено уже более трети пути. Через пятьдесят шагов должен быть пенёк старого дуба. Да, так и есть, вот он. Через семь минут зачернеет сквозь толщу тумана голый ствол дуба, разбитого молнией, потом, на другом, на правом фланге, появится большой, глубоко вросший в землю валун.

Последний наряд. Последний дозор в почти трёхлетней пограничной жизни Каблукова. Там, дома, не будет нарядов и ночных тревог, не вспыхнет сигнальная ракета, не подаст свой голос розыскная собака. Дома он может спокойно спать с вечера до утра. Может, но, кто знает, заснёт ли. Не раз и не два, наверное, вспомнит с щемящей болью в сердце и эту туманную ночь, и эти карпатские горы, весёлого Смолярчука, начальника заставы, друзей и товарищей, всю неповторимую свою пограничную жизнь. Каблуков усмехнулся, сообразив, что он, ещё не став человеком штатским, ещё не сняв обмундирования, ещё не покинув границы, — уже теперь, опережая время, тоскует по границе.