Михаил Любимов - И ад следовал за ним: Приключения

– Петро Вуколич, или просто Пьер. Вы свободны завтра вечером? Не могли бы поужинать со мной?

– С удовольствием. В какое время?

– Вас устроит девять часов? Это не поздно?

– Каир в это время только начинает жить! – В этом я не сомневался, уже в печенках у меня сидели эти гудящие толпы здоровенных бездельников, наводнявшие улицы с наступлением темноты.

На следующий вечер ровно в девять я уже раскрывал дверцы “фиата” перед Матильдой (она же Грета Дормье), выглядевшей вполне съедобно в отлично сшитом белом костюме.

– Честно говоря, меня очень удивило, что вы из Югославии, Пьер. Где вы выучили французский? Я думала, что вы англичанин.

– Уже после войны наша семья оказалась за границей. – Я вздохнул. – Пришлось мыкаться по свету. Сейчас я живу в Англии, вы угадали…

– Меня всегда интересовали славянские языки… – сказала она, и я напрягся: только еще не хватало, чтобы она кумекала по-сербски! – Между прочим, вчера вечером я видела Смита. Он уезжал по делам в Александрию. Я сказала ему, что его разыскивает один симпатичный джентльмен.

– Благодарю вас, сегодня же ему позвоню. – Я старался говорить как можно небрежнее, хотя так и подмывало послать ей последнее “адье” и взлететь одним махом на этаж мистера Смита.

Ресторан для ублажения француженки я подобрал шикарный, словно заживо вынутый из славных колониальных времен, когда людоеды-цивилизаторы, славно поэксплуатировав днем несчастных феллахов, вечерами прожигали богатства в смешениях барокко и рококо: мраморные колонны и бронзовые канделябры на стенах, хрустальные люстры и персидские ковры, подлинники Буше (сплошные розовые спины и наоборот), юные арабки на сцене, распространявшие щекочущие запахи миррового масла и мускуса, лишь в черных чулках с красными подвязками, танцующие в компании двух слонят в попонах с бриллиантами. Целый час на нас обрушивались блеск и нищета куртизанок, звон бубнов, завывание труб и страстные придыхания. В самом финале, когда танец превратился в смерч и экстаз достиг апогея, юная арабка сорвала красную подвязку и швырнула, раздувая ноздри, в зал. Хотела она этого или нет, но ветер Судьбы отнес бесценный дар на столик, где рядом с удивленными очками белел прославленный пробор. Зал посмотрел на меня с завистью, я же послал красавице воздушный поцелуй и заткнул ароматную подвязку в верхний карман пиджака, мысленно уложив туда и трепещущую амазонку.

– Где вы остановились, Пьер? – неожиданно спросила меня Матильда.

– В “Шератоне”.

– И сколько дней вы пробудете в Каире?

– Разве я вам не говорил? Несколько дней. – Этот вопрос Матильда задавала второй раз, и от него попахивало старинной проверочной методой, рассчитанной на забывчивость, ибо, как известно, чтобы лгать, надо иметь хорошую память.

В зале сидели одни арабы, но в дальнем углу я заметил европейца, уткнувшегося в газету, читал он ее слишком увлеченно, словно сводку с боев во время войны. Краем глаза (боковое зрение Алекса вполне покрывало полкабака) я видел, что, когда я отворачивал лицо, он высовывался из-за газеты и смотрел в мою сторону, вскоре он исчез, нет, не лежала моя душа сегодня к делам, мутноватые звезды светили с неба, расспросы Матильды нервировали, и все шло неладно, в таких случаях лучше сматывать удочки. Не была ли подвязка предупредительным знаком Свыше? Верил я в предчувствия и приметы, старался переносить дела на другой день, если дорогу мне перебегали черные кошки; и если бы по Лондону вдруг забродили бабы с пустыми ведрами, не высунул бы и носу из дома, лети трын-травой весь шпионаж!

– Вы чем-то расстроены? [36]– участливо спросила Матильда.

– Нет, нет! Вам показалось. Прекрасное представление, правда? – Я вынул подвязку и от растерянности понюхал ее, выглядело это идиотски, и Матильда не смогла удержать улыбки.

– Интересно, чем она пахнет?

– Мирровым маслом. Помните, в Библии: “Целуй меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!”

– Странно… Я слышала такой романс… кажется, мекленбургский. Или я ошибаюсь? – Словно иглу в сердце вонзила мерзкая баба, действительно романс, и пел его Челюсть с придыханием, стоя на одном колене перед Большой Землей.

– Нет, это из Библии!

– В Библии это так: “О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста; о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов и мирра…”

Получил по носу прощелыга Алекс, и очень элегантно, но откуда она знает этот романс? Не попал ли я неожиданно для себя в новую опасную ситуацию? Может, вообще меня со всех сторон окружают американские агенты, ведущие проверку? Опасения зашевелились во мне, словно змеи вылезли из гадючника.

– Ваше здоровье! – я поднял свой бокал.

– Желаю вам успеха! – любезно отозвалась Матильда.

В течение нашей светской беседы мне удалось выяснить, что француженка приехала сюда из Парижа, живет на проценты с капитала, но занимается дома переводами с чешского и польского языков, изученных в Сорбонне, – никаких интересных зацепок от этой рыбы в очках, одна тягомотина.

Она почти не пила шампанское, я выдул бутылку один (почему я сразу не заказал себе виски? шипучие вина только надувают меня нервностью!) и зачем-то заказал вторую, снова воздержавшись от виски, – типичный Алекс, мечущийся над грохочущей бездной.

Наконец этот зануднейший вечер подошел к концу, и я довез веселую Матильду до дома.

– Может быть, зайдем выпить кофе?

Перед вожделенным рандеву я надеялся на такое приглашение: плескался в ванне с ароматической солью, натирал себя лосьоном “ронхилл” (бей в барабан и не бойся беды, и маркитантку целуй вольней!) и завершил приготовления, сунув в карман пачку шикарных, антрацитового цвета презервативов “Черный Джек”.

Но тоска и недобрые предчувствия грызли душу, из головы не вылезал скользкий тип с газетой (проверяясь, в зеркальце машины я не видел ничего, кроме горящих фар), и этот романс… “лобзай меня…”.

– Немного поздновато… – попытался уклониться я.

– Что вы! – Она вдруг прильнула ко мне и поцеловала в щеку. – По чашке кофе, и я покажу вам свою библиотеку.

Рыцарское самолюбие Алекса не выдержало столь сурового испытания, и, проверив, на месте ли “Черный Джек”, я поплелся за нею, словно на свою собственную казнь. На лестнице пахло подгоревшими шашлыками, лифт не работал, и мы пешком поднялись к двери Матильды.

– Жаль, что я не знаю сербского, – щебетала она, открывая замок, – говорят, у вас очень интересная литература…

Я перешагнул порог, чьи-то крепкие клешни сдавили мне голову и горло и, почти расплющив нос, прижали к лицу влажную вонючую тряпку.

Сознание мгновенно покинуло меня.