Андрей Остальский - Синдром Л

Но кивок Рустама не устроил. «Скажи четко: пойдешь или нет? — По тону чувствовалось, что он слегка раздражен. — Имей в виду: никто тебя не заставляет…»

Я приподнялась на цыпочки, так, чтобы смотреть ему прямо в глаза, и сказала: «Конечно, пойду. Как ты мог сомневаться?»

Да-да, в жизни моей тогда самое важное было — доказать мою любовь Рустаму. А все остальное — так, постольку-поскольку.

Хотя, разумеется, мне не понравилось, когда выяснилось, что мне не мой любимый «парабеллум» на операцию выдадут, а автомат Калашникова. И предупредили: вполне вероятен ближний бой. Стрелять придется очередями, веером, с близкого расстояния… Уж никак не отделаешься пальбой в «молоко». Тут вопрос будет стоять: или ты, или тебя. Отступать мне было некуда. Но вот что поразительно: спала ночью просто великолепно, без всяких сновидений, волнений и вздохов. Даже не знаю, чем это объяснить.

В три ночи меня разбудил Рустам, сунул в руки автомат и пару запасных дисков, не говоря ни слова, развернулся и пошел. Я засеменила за ним.

В темном дворе суетились люди. Кое-кто вырядился в жуткие боевые костюмы, на манер ниндзя, с лицами, закрытыми маской. Никого не узнавала — кроме слегка прихрамывавшего типа, худого и низкорослого. Это был, конечно, Вагон Уродов. Даже походка у него была мерзкая! Кроме того, он так от меня шарахнулся, что сам обратил на себя внимание. Чего испугался? Что я его из «калашникова» полью? Был у меня соблазн его попугать посильнее, дуло на него навести… Но в последний момент остановила себя: черт ведь его знает, возьмет еще и сам пальнет с перепугу-то.

В общем, решила я Вагона напрочь игнорировать. А что, лучшая месть, разве нет?

Вот до сих пор закрываю глаза и вижу, как было дело.

По двору метались тени, сливаясь с темными силуэтами машин… Там у них «газики» или что-то в этом роде было приготовлено. Заурчали двигатели, стали «газики» вываливаться за ворота. Потянулась по шоссе кавалькада из восьми машин. Ехали бойцы мрачные, молча. Свернули на Кольцевую, потом на Киевское шоссе и поехали прочь от города. Мороз по коже от того, что никто ничего не говорит. Только курят все. Огоньки сигарет светятся в темноте. Когда прикуривают, особенно жутко; зажигалки выхватывают подсвеченные снизу сизые очертания лиц, которые кажутся нечеловеческими… Точно призраки, нежить ночная, вурдалаки… Бр-р! И я — одна из них… Щелк, щелк… одна зажигалка, другая… одно недорисованное серое лицо, другое… Мерно гудят моторы, катятся машины… Едем убивать. А может, и умирать.

Вот передний «газик» замедляет ход… сворачиваем куда-то в лес. Выехали на полянку какую-то, что ли. Запомнились на секунду выхваченные фарами из черноты стволы. Густой, густой лес. Снова полная темнота.

Наконец вываливаемся из машин. Холодно. Хорошо, хоть дождя нет. Потом долго идем гуськом по лесу в тишине. Я вдруг споткнулась о корягу. Тут же меня подхватила железная рука — Рустам. Не дал мне упасть. Так сжал мое плечо… Какой сложный набор ощущений можно, оказывается, передать простым пожатием руки. «Держись, милая, это нормально, что тебе страшно и жутко, тут нечего стыдиться, я совсем близко, и буду рядом все время, даже если придется умереть сейчас, я до последнего буду с тобой, разделю боль, разделю страх, разделю ужас, а потому ничего этого нет на самом деле, а есть только моя нежность. Держись и ничего не бойся!»

И я тоже пожала его руку: я знаю, я ничего не боюсь, пока ты со мной.

Наконец мы дошли до ворот. Здоровенные такие. Башни над ними. На них, по идее, должны часовые стоять. Но, кажется, их там нет почему-то. Как странно. И прожектор не горит. Мы рассыпаемся цепью вокруг ворот. Залегаем в траву. Автоматы вытянуты вперед. Замысел понятен без слов. Как только распахнутся ворота, мы откроем шквальный огонь! Противник прижмется к земле. Тут несколько бойцов ринутся вперед, забросают тех, что внутри, гранатами. А остальные ворвутся в ворота. Атака, штурм и ярость. Огонь, смерч! Безумие. Оскал смерти. Страшно? Ничего, делай что должно, и будь что будет. Ура! За свободу! За достоинство. Ради Него. Вот он, рядом… Можно протянуть руку и…

Он взял мою руку в свою и долго держал. Поглаживал тихонечко пальцем. Ничего не говорил, конечно, но я все равно слышала: «Шурочка, Шурочка, Шурочка…»

Как хорошо, милый. Не страшно совсем.

Только вот ожидание мучительно. Все ждем и ждем. Лежим. Холодно лежать, между прочим. Этак я простужусь. От одной мысли о неизбежной жестокой простуде откуда-то вдруг берется кашель. Еле его сдерживаю. Зажимаю рот рукавом. Рука Рустама ложится мне на затылок, гладит ласково шею, успокаивает. Любимый…

Из-за этого приступа кашля я и пропустила момент, когда это случилось. Что случилось? А то, что кто-то, весь в черном, спрыгнул со стены. Через секунду он был рядом с нами. Рустам схватил его за руку, пригнул к земле. Тот быстро зашептал что-то по-чеченски. Я не понимала ни слова и в то же время понимала главное: случилось что-то непредвиденное. Что-то совсем скверное. Рустам выругался, он всегда по-русски ругался. Вдруг сказал: «Не может этого быть!» И тут же снова перешел на чеченский. Я лежала и чувствовала, как по шее потекли капли — холодный пот. Что-то такое жуткое происходило — страшнее, чем просто перспектива погибнуть.

Нинка сидела и смотрела в пол. Не верила мне. Или, может, хотела дерзость сказать, но раздумывала: решаться на ссору или нет. И я решила упредить атаку:

— Давай, — говорю, — обсудим оргазм.

Все-таки сумела ее опять удивить. Уставилась на меня с изумлением, говорит:

— А чего его обсуждать?

— Ну, видишь ли… Я ведь до Рустама не знала, что это такое. Причем думала, будто знала, что испытывала раньше, ну с тем же Сережкой… А теперь я поняла, что это все было не то. Совершенно не то! То есть просто ерунда какая-то, так, легкое удовольствие, как от вкусной конфетки… А настоящий оргазм — это, оказывается… землетрясение какое-то… Всю тебя перетряхивает, переворачивает, ты видишь прекрасные миры, и все вокруг окрашивается в другие цвета, ярче обычных в тысячу раз, и ты сама становишься ослепительным светом на секунду…

Нинка фыркнула, сказала спокойно:

— Не преувеличивай, поэтесса. Хотя, что и говорить, штука потрясающая, слаще и нет ничего в этой жизни…

— Слаще нет, это само собой… Но вот я думаю: возможно ли это для меня с кем-нибудь еще, кроме Рустама? Думаю, нет. Невозможно. А ведь я не знаю даже, жив ли он. В тюрьме он или на свободе. Я пыталась выяснить, но куда там. Фазер мне за эти попытки такой скандал устроил. «Погубишь и меня и себя, — говорил, — и все равно правды от них не добьешься».

— Твой отец, как всегда, абсолютно прав.

— Прав-то он, может, и прав… но мне от этого не легче. Не было у меня ни с кем такого, как с Рустамом, и, видимо, не будет никогда. Мне, впрочем, и пробовать совершенно неохота. Я теперь всех мужиков ненавижу.