Андрей Остальский - Синдром Л

Тут Сергей опять расплакался и говорит: ну вот, так меня в стукачи и запишут.

Кто запишет, а кто и нет, говорю я. Большинство толком ничего не поймет. Те, кто что-то прослышит, бояться будут — на всякий случай. Но главное, пойми, это — единственный шанс тебе оторваться, пока не поздно. И будешь свободным от наших дел, а при некотором везении, может, и навсегда. Сделать все это надо быстро — за день или за два. А через недельку расскажи дядям из нашей конторы — покайся, скажи, виноват, но вот не умею язык за зубами держать. Разболтал. От страха, скажи, разболтал.

— Так они же меня и зароют за это.

— Не зароют. Ругать будут, но ты молчи, а лучше всего реви, ты этим методом владеешь. И опять о том, как в кровать мочишься… Если все сделаешь точно, как учу, они тебя железно оставят в покое. В деле твоем напишут: для использования не годится, слабонервный и болтун. А дядям тем крепко врежет начальство, если прослышит. Несовершеннолетние агентами ведь быть не могут, и даже подписку давать не имеют права. С них можно только снять показания. А давать агентурные задания им нельзя. Официально. Неофициально многие этим занимаются, но признаваться начальству никто не станет. Мстить они тебе тоже не будут, дался ты им, чтобы с тобой связываться? Ну, в крайнем случае, в авиационный могут действительно не взять, хотя сомневаюсь, что даже и такие последствия будут. На всякий случай подавай лучше в автодорожный или строительный. Но зато — свобода, представляешь?

Долго сидел я в темноте и смаковал каждое свое предательское слово (как больной зуб языком бередишь) да щелкал себя больно по различным частям тела. Ну и, естественно, вспоминал про Старкова, как я жестоко на нем накололся. И если бы не Михалыч, то мог вообще из органов вылететь. Но Михалыч прикрыл.

Ведь почему я так уверенно давал юному фраеру советы, так это потому, что сам через все это прошел. Подростки — народ, конечно, нервный и ненадежный, но при некоторых обстоятельствах эти же качества могут и плюсом оказаться.

Старкова я вербанул, когда ему еще только тринадцать стукнуло. Но он до того мне полезен показался, что я решил позабыть все инструкции. Был он как-никак родным племянником очень достойного объекта разработки. А подобраться ближе к тому объекту коллегам никак не удавалось. Если бы дело выгорело, все мне, глядишь, простилось бы, и даже следующую звездочку можно было бы обрести досрочно. То есть, я думаю, запросто. Но ни хрена, облом полный вышел. Не потому, что Старков работать не хотел, наоборот, я его так мощно промотивировал, что он перестарался, юное дарование. Его только поначалу постращать пришлось самую малость, а потом дело пошло. Ух, помню, каким соловьем я перед ним разливался, какие байки про разведчиков-нелегалов заливал и какие романы пересказывал. У парня глазки стали блестеть, он ко мне на конспираловки, как на свидания, бегать стал. Совсем я его загипнотизировал. Ну и вышел перебор. Украл Старков бумажки со стола у дяди по собственной инициативе и попался. От дома ему отказали. Отец взял его за грудки, надавил, и тот раскололся. Я знал, что начальство все равно узнает обо всем из прослушки, и потому пошел сам каяться. Ух и влетело же мне!

…Ругал страшно, но уволить не дал. И под самый конец только, после того, как исхлестал звонким матом, прибил к стулу зычным ором, искромсал своими страшными глазищами, потом только, помолчав, вдруг сказал тихо-тихо, так, что я потом думал: в самом деле было или послышалось?

То ли сказал, то ли промычал-прошептал тогда Михалыч: «Бить тебя надо долго и больно, но не насмерть. Насмерть я бью предателей, лентяев и блатных. А тех, кто для дела старается, я всегда прикрою. Но если ты, козел, еще раз попадешься, нас обоих выгонят». И пошел опять во весь голос — матюгами, но мне уже не было страшно. Наоборот, сладкое блаженство разлилось по всему телу, и захотелось стать на колени перед Михалычем и преданно, как собака, смотреть ему в глаза.

Ну, в общем… Отделался я в тот раз выговором, который через год сняли. А теперь что мне будет? Михалыч, надо думать, уже не заступится. Я ему в этой истории совсем не понравлюсь. Да разве я и сам-то себе нравлюсь? Разве я сам на себя похож?

Поплелся я тут к зеркалу и стал рассматривать свою помятую физиономию, и стало мне даже мерещиться в полумраке, что в ней действительно заметны странные перемены. Нет, что-то со мной стало происходить не то — предавался я печальным размышлениям, — да-да, с той самой первой встречи с этой Шурочкой, как-то крыша моя поехала. Может, это такая оригинальная форма проявления пресловутого кризиса среднего возраста? Все дело в бабах, так учил Фрейд. «С бабами надо завязывать, ограничиться оказанием чести супруге по выходным, плюс онанизм еще пару раз в неделю. В баню надо ходить, в бассейн. Пить надо меньше. Но прежде всего надо покончить с этой непонятной Шурочкой, про которую не известно ничего — даже трахаю я ее, собственно, или нет», — так я размышлял примерно, пока вдруг не раздался звонок.

…Да, именно до тех пор, пока не зазвонил телефон. А вот когда он зазвонил, я почему-то враз забыл все свои праведные намерения, и сердце мое словно остановилось, потом опять забилось, и бросился я к трубке, уже точно почему-то зная, что услышу дивный, ни на что не похожий хриплый голосок.

— Коля, Коля, мне так нужно тебя увидеть, — говорила Шурочка, а внутри у меня летали бабочки и пели птицы.

Но вот фокус: глубокой ночью я снова проснулся у себя дома на диване и опять совершенно ничего не мог вспомнить. Впрочем, что там особенно вспоминать было, ясное дело: нализался снова до чертиков и, как в таких случаях обычно бывает, даже снов своих пьяных не запомнил. Э-эх!

Наповал!

А ведь я сомневалась. Думала — ничего такого не выйдет.

В гостиной у нас висит большое орнаментальное зеркало, купленное Фазером в достославные времена. Во времена античности, когда антиквариата было полно и он терпимо стоил.

Сначала я разглядываю богатую рамку с темно-золотыми стеблями и цветами. Потом позволяю себе взглянуть на отражение.

Это всегда нервный, жутковатый момент, с которого начинается каждый день. Что, если снова увижу в зеркале нелепую дурнушку? Страшно…

Но нет. Слава богу, все в порядке. Как удивительно я изменилась с тех пор… С той волшебной минуты, когда Фазер звонко щелкнул пальцами и жестом фокусника вытащил из портфеля пузатый флакон бордового стекла с написанными на нем выпуклыми золотыми буквами: «O-Morfia».

Откуда он взял его? Не знаю, он не признается, только отшучивается. Может, друзья иностранные привезли из-за бугра такую диковину — в те достопамятные времена, когда ему еще дозволено было с иностранцами общаться. Ну, или второй вариант: неофициальная разработка какой-нибудь отечественной шарашки. Результат не доведенного до конца эксперимента, полузапретный плод на полпути остановленного проекта — в то время таких полно было. Фазер разрывался на части, пытался спасать лаборатории и институты, но их захлопывали один за другим.