Михаил Любимов - И ад следовал за ним: Выстрел

Кстати, без прадеда не обошлось.

— Тут мне переслали один манускрипт, написанный рукою отца, — заметил дед Алекс. — Нечто, вроде исповеди о том, что он кого-то пришил. Кстати, и мне довелось кое-кого ухнуть. Ты его знал… это Челюсть!

— Да ты что?! — замахал руками отец. — Не может быть!

В этот момент я случайно зацепил стул, который грохнул, словно колокол, сброшенный с верхотуры собора на площадные камни. Отец проворно открыл дверь и вывел меня за руку на обозрение к деду.

— У твоего внука здоровые шпионские гены, глядишь, он ухватит за бороду вездесущего Усаму.

— How do you do? — молвил я по-светски, и легко поклонился, ощущая себя полным болваном.

В ответ мой визави обнял меня, пахнув еще не всосанными в кровь виски и одеколоном (кажется, «Легендарный Harley Davidson», старомодный, как и сама антикварная мототачка). Тут дед, лучезарно улыбаясь, разразился тирадой, которая пролетела на скорости сверхзвукового истребителя. Несмотря на оксфорды и мальтийские курсы, я толком не смог ничего усечь. Как потом оказалось, наш семейный шпик — очень подходило «spook» (непереводимо, но близко к стукачу) — балакал по-австралийски, напоминавшим странную помесь мурлыканья короткошерстного британского кота с мягкими стонами рожающей коалы.

Меня усадили на софу, всучив альбом офортов Гойи (посмотри Капричос и Десперадос, сказал отец, хотя всех этих ведьм и ведьмаков я изучил еще в семь лет), и я оживленно зашуршал страницами, притупляя бдительность простаков и востря уши до боли в затылке. Родители склонны недооценивать умственную хватку детей, которые не только ясно видят все их склерозы и неврозы, но и переводят в четкие тезисы, жидкие намеки и недомолвки.

«Над семьей висит рок!» — свистящим шепотом молвил дед, а mon père тем временем листал и перелистывал рукопись, оставленную прадедом (эстафета поколений, иначе весь этот сумбурный кошмар не назовешь).

— Интересно, откуда растут уши? — задумчиво молвил папа, и я представил огромные, похожие на банановые деревья, уши, которые росли из земли. — Очень странная история…

— Ничего странного! Разве не существует Рок? Разве, в конце концов, нас не настигает Страшный Суд? — это все дед. При этом он озирался, и я чувствовал, что он чего-то боится. Тут в мирный диалог влетела неосторожная фраза по поводу социальной несправедливости и взорвала поиск истины. Пошла полемическая трескотня, обмен колкостями по поводу правящего режима (о письме, естественно, забыли), звон стаканчиков с виски, примирение и снова ссора. В общем, я поддерживал сторону деда (хотя осознавал свою принадлежность к правящей прослойке), собственность, еще по старику Прудону, всегда оставалась кражей, капитал руководствовался только прибылью, и ради прибавочной стоимости готов был перегрызть глотку любому, а потому плевать на интересы вкалывающего большинства.

— А где сейчас промышляют все твои хмыри? — спросил папаша, который уже устал от перепалки (это же не пиво гнать!).

— Кое-кого я видел по английскому ящику, перескочили на теплые места, не оставаться же в презираемой и малодоходной организации. Да ну их на фиг! (Дед даже скривил губы, будто собирался плюнуть, плюнул он, правда, минут через десять без всякого повода, прямо на коврик.) — Ты вспоминаешь маму?

— Еще бы! — молвил отец, и на глаза у него навернулись слезы. — Давай не будем об этом…

Бабка пестовала меня в детском возрасте, однако контролировала до абсурда и доставала своими замечаниями по поводу поведения, прилежания, набора физических упражнений, выбора книг, в общем, не существовало вопроса, куда бы она ни совала свой любопытный нос. Бабка не передвигалась, а скорее перелетала рыжей вороной (жгучая рыжина, ни одного седого волоса). Говорила на высоких нотах, особенно выразительно она переругивалась с подругой папы Зоей (мама Инна гуляла на стороне), причем всегда упрекала ее в низком происхождении, на что Зоя спокойно (но внутренне кипя) отвечала «Да, Римма Алексеевна! Телефонистка! Но зато не дура!» С годами они настолько возненавидели друг друга, что не могли оставаться вдвоем в одной комнате, что, разумеется, закончилось проклятиями и полным разрывом. Однажды вечером мама Инна торжественно объявила отцу, что ей все осточертело, и она уходит на все четыре стороны, оставляя меня на попечение папаши (правда, сулила забрать через полгода, однако, этому несчастью не суждено было сбыться). Как вскоре оказалось, мама поселилась у своего любовника-стоматолога в трехэтажном палаццо в Ватутинках, при этом расходиться с отцом не пожелала, зато исправно сдирала с него крупные суммы на житье-бытье. Раз в неделю она наведывалась на свидания со мной, вела себя нервно и ухитрялась закатывать отцу истерики по поводу чужих волос в ванной или таинственного носового платка, вымазанного помадой.

— Все твои приключения и встреча с Масоном (эта кличка сама собой прилепилась к Нострадамусу, который болтал с дедом в Стратфорде) меня весьма настораживают, — задумчиво молвил отец. — Но в чем смысл всех действий Нострадамуса? Доставить тебе радость встречи с Отечеством? Мне кажется, что тебя заманили.

— Все можно было сделать гораздо проще. Собственно, а зачем меня заманивать?

— Возможно, своим убийством ты нарушил чьи-то планы?

— Это уже загадка для историков… если таковые найдутся.

Оба покряхтели (возможно, при этом сумно испускали газы).

— Вернемся к отцу. Записи исповедальны, но старик всегда был к этому склонен. Что же касается самой истории расстрела, то это в те времена было обычным делом. Кровушка лилась, как водица… — сказал дед.

— Дело не в самой кровушке, — перебил деда папаша, — а в том, что весь рассказ завязан на этом расстреле. Такое впечатление, что это мучило старика всю жизнь.

— Что же ты предлагаешь делать?

— Мне кажется, тебе надо разобраться с собственным освобождением из неволи. И конечно, прояснить, кто такой этот магистр. Встретиться с твоими бывшими коллегами, они могут пролить свет на все дело.

— Не могу сказать, что я полон сил и желания. — Дед был мрачен, как длинноносый Гоголь, заткнутый во двор у Никитских ворот.

— Можно подстраховаться. Пусть тебя сопровождает внук. В качестве шофера и, так сказать, поводыря.

Все-таки ты уже в возрасте, мало ли что. И мне будет спокойнее. Будем постоянно держать связь по мобиле.

Сердце мое забилось от волнения: вот он уникальный шанс вырваться из тягомотины барской жизни, превратиться в некоего Шерлока Холмса, раскапывающего большую тайну. Далее высоко договаривающиеся стороны, продолжая бухтеть над бутылкой, договорились, что дед в моем сопровождении посетит ряд влиятельных лиц, дабы раскопать причины и следствия странных акций Масона. Я с улыбкой слушал все эти договоренности, будучи уверен, что оба, очнувшись после дринкодуйства, ровным счетом ничего не вспомнят. Заскучав от дуэта двух ослов, я включил телевизор, что не вызвало у них никаких эмоций. Экран пенился и клубился от рекламы, ничего прекрасного ящик уже давно не производил, да и кому это было нужно, публика вся спилась и спятила. Милая девица в авто нагло демонстрировала взмокшие подмышки и призывала использовать дезодорант. Другая бабища нюхала, трепеща ноздрями, рот вальяжного мужика (представляю, как оттуда несло!) и содрогалась при виде жвачки «Orbit». Двое пидоров в заснеженной избе пили мерзчайший растворимый кофе, не обращая внимания на медведицу, рвущуюся в распахнутую дверь, затем один, недовольно хмурясь, захлопывал дверь, и в заиндевевшем окне являлась пасть тупой медведицы. Горсть кофейных зерен, как подтверждение преимуществ кофе то ли на фоне свежей медвежатины, то ли — сияющих пидоров.