Роберт Ладлэм - Патрульные апокалипсиса

— Педагогика давалась мне лучше, чем актерское мастерство.

— Пожалуй, — мягко согласился Жан-Пьер.

— Как, ты согласен?

— Я только имел в виду, отец, что на сцене ты... ты...

— Тебя слишком интересовала игра твоих партнеров, — вставила Катрин, обменявшись понимающим взглядом с сыном — нет, не сыном.

— А, вы снова в сговоре против меня, как и все эти годы?! Две великие звезды стараются помягче обойтись с неудачником... Ну, ладно! Хватит об этом... Мы отвлеклись от того, что сегодня произошло. Так что ж, может, всё-таки поговорим?

— Ради всего святого, объясните же мне, что все это значит! — воскликнул, нарушив паузу, Жан-Пьер.

Тут в дверь постучали, и на пороге показался ночной сторож.

— Простите, что помешал, но я решил предупредить вас. У артистического подъезда все еще толпятся репортеры. Хотя я сказал им, что вы уже вышли через центральный подъезд, и полицейские подтвердили это, они не поверили. Правда, сюда они не могут попасть.

— Тогда мы еще побудем здесь, а если придется, останемся на ночь — во всяком случае я. В соседней комнате есть диван. Я уже позвонил жене. Она узнала обо всем из «Новостей».

— Хорошо, мсье... Я очень рад снова видеть вас, мадам Виллье, и вас, мсье, несмотря на эти ужасные обстоятельства. Мы всегда тепло вспоминаем вас.

— Спасибо, Шарль, — сказала Катрин. — Вы отлично выглядите, друг мой.

— Я бы выглядел еще лучше, если бы вы вернулись не сцену, мадам. — И поклонившись, старик закрыл за собой дверь.

— Продолжай, отец, что же все-таки случилось?

— Мы все были в Сопротивлении, — начал Жюльен Виллье, садясь на маленький диванчик, — все актеры объединились против врага, который намеревался уничтожить всякое искусство. Наши способности весьма пригодились. Музыканты изобрели особый код и вставляли условные музыкальные фразы в ту или иную мелодию; художники, по требованию немцев, выпускали ежедневные и еженедельные афиши, используя краски и линии для передачи определенной информации. А мы в театре корректировали текст хорошо известных пьес, нередко призывая таким образом к диверсиям...

— Порой получалось весьма забавно, — вставила Катрин, усаживаясь рядом с мужем. — Скажем, в тексте было: «Я встречусь с ней в метро на Монпарнасе». А мы говорили: «Я встречусь с ней на Восточном вокзале — она должна быть там в одиннадцать». Спектакль заканчивался, занавес опускался, немцы в своих роскошных мундирах аплодировали, а группа Сопротивления быстро покидала зал, чтобы совершить диверсию на Восточном вокзале за час до полуночи.

— Да, да, — нетерпеливо проговорил Жан-Пьер. — Я слышал такие истории, но это не то, о чем я вас спрашиваю: Конечно, вам это так же тяжело, как и мне, но, пожалуйста, расскажите все, что я должен знать.

Супруги переглянулись. Катрин кивнула, когда сплелись их руки со вздутыми венами. Жюльен заговорил:

— Жоделя схватили: молодой курьер, не выдержав пытки, выдал его. Гестаповцы окружили дом Жоделя, дожидаясь, когда он вернется, а он в ту ночь был в Гавре — встречался с английскими и американскими агентами, готовившими высадку. Говорили, что, так и не дождавшись Жоделя, командир гестаповцев в ярости ворвался со своей группой в дом и расстрелял твою мать и твоего старшего брата, пятилетнего мальчика. А через несколько часов они взяли Жоделя, но мы сумели сообщить ему, что ты жив.

— О... Боже! — Бледный как смерть Жан-Пьер, закрыв глаза, рухнул на стул. — Чудовища!.. Стой-ка, что ты сейчас сказал? «Говорили...» Значит, это были только слухи? Они не были подтверждены?

— Ты слишком спешишь, Жан-Пьер, — заметила Катрин. — Умение слушать — свойство больших актеров.

— Не надо об этом, мама. Что ты имел в виду, отец, говоря про слухи?

— Немцы не убивали семьи участников Сопротивления, настоящих или подозреваемых. Они придерживались иной тактики: пытали, чтобы получить информацию; использовали их как наживку или отправляли на принудительные работы, а женщин заставляли обслуживать офицерский корпус — твою мать, безусловно, принудили бы к этому.

— Так почему же они убили ее?.. Нет, сначала обо мне. Как я спасся?

— На заре я отправился на встречу в Барбизонский лес. Проходя мимо вашего дома, я увидел выбитые стекла, взломанную дверь и услышал детский плач. Это был ты. Я все понял, конечно же, не пошел ни на какую встречу, схватил тебя и окольными путями погнал на велосипеде в Париж.

— Несколько поздно выражать тебе мою признательность, но вернемся к тому же: почему мою... мою мать и брата убили?

— Ты называешь это не так, сынок, — поправил его Виллье-старший.

— Не так?

— Ты слишком потрясен, а потому не уловил того, что я сказал о той ночи.

— Подожди, папа! Объясни, что ты имел в виду.

— Я сказал: «расстреляли», а ты говоришь: «убили».

— Не понимаю...

— До того как немцы схватили Жоделя, один из тех, кто его прикрывал, работал курьером в министерстве информации. Мы так и не узнали об обстоятельствах, ибо Жодель совершенно спокойно относился к слухам, поскольку их было полно. Слухи распространялись в Париже мгновенно и по любому поводу: ложные, неточные и правдивые. Город был во власти страха и подозрений...

— Это я знаю, отец, — еще более нетерпеливо перебил его Жан-Пьер. — Пожалуйста, объясни мне то, чего я не понимаю. О чем вы так и не узнали, что это за обстоятельства и почему они повлекли за собой убийства, расстрелы.

— Жодель рассказал кое-кому из нас, что в руководстве Сопротивления есть человек-легенда, о ком говорят лишь шепотом и чье имя хранится в глубочайшей тайне. Жодель, однако, утверждал, что знает, кто это, и если сведения его точны, то «человек-легенда» вовсе не герой, а предатель.

— И кто же это был? — спросил Жан-Пьер.

— Жодель так и не назвал его. Однако он все же сказал, что это генерал французской армии, но таких десятки. Жодель утверждал, что если он прав, то немцы нас расстреляют, как только мы раскроем имя генерала. Если же он не прав, и кто-то из нас попытается скомпрометировать этого человека. Сопротивление сочтет нашу группу ненадежной и перестанет нам доверять.

— И что же он собирался делать?

— Он решил пристрелить этого человека, если все подтвердится, и клялся, что может это сделать. И мы по сей день уверены, что этот предатель каким-то образом узнал о подозрениях Жоделя и отдал приказ уничтожить твоего отца и его семью.

— И это все? Ничего больше не было?

— То были страшные времена, сынок, — сказала Катрин Виллье. — Неверное слово, неприязненный взгляд или жест могли повлечь за собой немедленный арест, заключение в тюрьму и даже, случалось, депортацию. Оккупанты, особенно честолюбивые офицеры среднего звена, отличались крайней подозрительностью: они подозревали всех и вся. Каждая удача Сопротивления приводила их в ярость. Опасность грозила всем. С таким адом несравнимы даже самые мрачные фантазии Кафки.