Роберт Ладлэм - Ультиматум Борна (пер. П. В. Рубцов)

– Заткнись, ради Бога! – вскрикнул Конклин, пытаясь подняться.

– Тише!

– Дьявол! Мне только твоих нотаций недоставало! Если бы у меня была нога, ты бы у меня получил.

– Вот о чем ты заговорил?

– У меня был черный пояс, адмирал.

– Ну надо же... А я драться-то не умею...

Они встретились глазами – первым тихо засмеялся Алекс.

– Ладно, Питер. Я все понял. Я подожду тебя в комнате отдыха, будь добр.

– Черта с два, – ответил Холланд. – Сам вставай. Мне говорили, что однажды Святой пробрался к своим, пройдя сто сорок миль по территории противника через джунгли, реки и овраги... А прибыв на базу «Фокстрот», он спросил, нет ли у кого-нибудь бутылки бурбона.

– Да, было дело... Но тогда все было по-другому, я был немного моложе и с ногой.

– Представь, что она и сейчас с тобой. Святой Алекс, – подмигнул Холланд. – Я возвращаюсь... кто-то из нас должен быть там.

– Ублюдок!!!

Почти два часа Конклин провел в одиночестве в комнате отдыха. Раньше нога под протезом никогда не болела, но теперь, казалось, сам протез как-то пульсирует. Он не понимал, что означает это странное ощущение, но никак не мог забыть о болезненных толчках в ноге. Ему не оставалось ничего другого, как попытаться отвлечься... Он с тоской вспоминал свои молодые годы, когда у него были две ноги. Как же он мечтал тогда изменить мир! И как же он верил в свою судьбу... Он был самым молодым выпускником школы, и его удостоили чести выступить с прощальной речью; он стал самым молодым первокурсником Джорджтаунского университета, – и какой же яркий свет светил ему в конце академического туннеля. Но однажды кто-то докопался, что он вовсе не Александр Конклин, а Алексей Николаевич Консоликов. Человек, лица которого он теперь и не вспомнит, небрежно спросил его:

– Вы, случайно, не говорите по-русски?

– Разумеется, – последовал ответ, изменивший всю его жизнь. Конклин был тогда даже удивлен, что кто-то хотя бы на мгновение мог подумать, что он не умеет говорить по-русски. – Вам, вероятно, известно, что мои родители – иммигранты. Мое детство прошло в русской семье и вообще среди русских. Вам не удастся купить и буханки хлеба, если вы не знаете языка. В церковноприходской школе старые священники и монахини так же, как и поляки, яростно боролись за знание языка... В немалой степени это способствовало формированию моего атеизма.

– Но вы сами сказали, что все это было в детские годы.

– Да.

– Что же изменилось?

– Уверен, что все это есть где-то в ваших отчетах, хотя и вряд ли удовлетворит вашего творящего беззаконие сенатора Маккарти [100].

Воскресив в памяти эти слова, он вспомнил и лицо того человека: совершенно бесстрастное, а в глазах – сдерживаемый гнев.

– Уверяю вас, мистер Конклин, что я не связан с этим сенатором. Вы назвали его несправедливым, у меня для него есть другие эпитеты, хотя в этой ситуации они неуместны... Так что же изменилось?

– На склоне дней своих мой отец стал тем, кем был и в России: оборотистым купцом и капиталистом. Он владел сетью из семи супермаркетов «Конклинс корнерс», размеры которых увеличивались от первого к последнему. Отцу теперь уже за восемьдесят, и я, хотя очень люблю его, вынужден с сожалением сообщить, что он – страстный сторонник упомянутого сенатора. Примите в расчет его возраст, ненависть к Советам, и оставим эту тему.

– Вы очень дипломатичны.

– Что есть, то есть, – согласился Алекс.

– Я покупал кое-что в «Конклинс корнерс». Дороговато, однако...

– Да.

– А откуда взялась фамилия «Конклин»?

– Это отец... Мама рассказывала, что он увидел эту фамилию на рекламе моторного масла примерно лет через пять после приезда в Америку. И Консоликов исчез... Как заметил мой довольно-таки нетерпимый отец: «Только евреям с русскими фамилиями удается зарабатывать здесь деньги». Давайте оставим эту тему...

– В высшей степени дипломатично.

– Это нетрудно. У отца много положительных качеств...

– Даже если бы их у него не было, уверен, вам все равно удалось бы выглядеть убедительно в сокрытии своих истинных чувств.

– Мне почему-то кажется, что это самое главное заявление за все время нашего разговора?

– Так и есть, мистер Конклин. Я представляю правительственное учреждение, которое заинтересовано в таких людях, как вы, вас ждет такое будущее, какое не снилось ни одному потенциальному рекруту, с которым я беседовал в последнее десятилетие...

Этот разговор состоялся почти тридцать лет назад, подумал Конклин и опять посмотрел на дверь комнаты отдыха Пятого стерилизатора. Какими сумасшедшими были эти прошедшие годы... В безрассудной попытке добиться расширения своего бизнеса отец вложил в него огромные деньги, которые существовали только в его воображении. Он потерял шесть из семи супермаркетов: последний и самый маленький мог обеспечить ему такую жизнь, которую он считал неприемлемой... Отца хватил удар, и он умер как раз тогда, когда у Алекса начиналась взрослая жизнь.

Берлин – Восточный и Западный. Москва, Ленинград, Ташкент и Камчатка. Вена, Париж, Стамбул и Лиссабон. Потом перелет на другую сторону земного шара и работа в резидентурах Токио, Гонконга, Сеула, Камбоджи, Лаоса, наконец, Сайгона и участие в той трагедии, которой стал Вьетнам. Благодаря тому, что ему легко давались языки, и благодаря огромному опыту, приобретенному в борьбе за выживание, он был назначен главным специалистом Управления по проведению тайных операций, стал разведчиком номер один и часто разрабатывал общую стратегию операций... Но однажды, когда дельта Меконга затянулась дымкой, противопехотная мина раздробила ему ногу и одновременно разбила жизнь. Оперативнику, для которого движение было синонимом жизни, почти ничего не оставалось: последующее больше походило на свободное падение и ничего не имело общего с оперативной работой. Склонность к алкоголю он принял как данность и оправдывал наследственностью. Зима русской депрессии растянулась на весну, лето и осень. Похожий больше на скелет, дрожащий обломок человеческого существа, который опускался на дно, получил последний шанс. Так в его жизнь вошел Дэвид Уэбб – Джейсон Борн...

Отворилась дверь, милосердно прерывая его грезы, и в комнату отдыха вошел Питер Холланд. Он был бледен, его лицо осунулось, глаза ничего не выражали. В левой руке он держал две маленькие пластиковые коробочки, по-видимому магнитофонные кассеты.

– Сколько бы мне еще ни довелось прожить на белом свете, – едва слышно сказал Питер, – буду молить Бога, чтобы мне не пришлось больше присутствовать при чем-нибудь подобном.

– Как там Мо?

– Я думал, он не выживет... Мне казалось, он убьет себя. Уолшу иногда приходилось останавливаться. Он хоть и врач, но тоже был напуган.