Богомил Райнов - Все романы об Эмиле Боеве

— И платил мало. Со страховщика мы больше поимели.

— А эта техника немалых деньжищ стоит, — замечает Мориц, жестом привлекая внимание Табакова к двум черным чемоданчикам, прислоненным к дивану.

— Что скажешь, если мы испробуем на тебе эту технику? — спрашивает Макс.

— Для тебя сделаем бесплатно, — обещает Мориц. — С чего начнем — с лечения зубов или с тепловых процедур?

Оба на время прекращают жевать и гогочут как ненормальные. Шеф сидит с непроницаемым и слегка сонным видом, желая продемонстрировать свое отчужденное отношение к происходящему. Думаю, он еще не решил, ограничится ли все издевательствами или случится то, чего он больше всего боится.

Сценка занимательная, однако у меня нет времени ею любоваться. Обхожу здание сзади и вхожу в кухню. Открываю все краны большой газовой плиты, гашу свет и, прикрыв за собой дверь, выхожу. Будем надеяться, что весельчаки подольше будут разыгрывать свой дурацкий спектакль, а вдоволь насмеявшись, захотят покончить с едой.

Проходит, наверное, минут пятнадцать с тех пор, как я открыл краны, когда Макс или Мориц входит на кухню и останавливается, пораженный тем фактом, что погашен свет. «Не бойся», — говорю ему мысленно, щелкаю зажигалкой и, бросив ее внутрь, убегаю прочь. Пиротехнический эффект на высоте: ослепительный взрыв воспламенившегося газа и вылетевшие оконные стекла — зрелище впечатляющее. Но у меня нет времени на созерцание. Возвращаюсь на несколько секунд на террасу и открываю дверь в тот самый момент, когда второй близнец, Мориц или Макс, выскакивает из холла и ошалело смотрит на рвущееся из дверного проема облако горящего газа.

Я ничего не смыслю в восточных единоборствах. Поэтому довольствуюсь тем, что примитивным образом разбиваю о голову близнеца подвернувшийся под руку стул. Бесчувственного, тащу его к краю террасы и сталкиваю в озеро в аккурат по траектории его давешнего плевка. Надеюсь, альпийские воды достаточно холодны, чтобы вернуть ему рассудок. Если он, конечно, жив.

— Долго ж ты прохлаждался, прежде чем вспомнить обо мне, — выговаривает мне ТТ, когда вхожу в холл.

И пока я освобождаю его от веревки и наручников, продолжает ворчать:

— Они уже второй день меня чем-то травят. Впрыскивают в вену, чтобы смерть выглядела естественной.

— Надо срочно вызвать врача.

— Невозможно. Телефон не работает. Кроме того, я не желаю общаться с полицией и прессой.

Слегка покачиваясь, он встает, словно желая удостоверится, в состоянии ли держаться на ногах. Он бледен и тяжело дышит, но сохраняет спокойствие.

— Уходим, — говорит он. — Скоро вся вилла вспыхнет, а через минуту здесь будет толпа из полицейских и зевак.

Спускаемся вниз по узкой дорожке, чуть в стороне от асфальтированной аллеи. Электрический фонарик Табакова помогает нам миновать заросли, начинающиеся ниже.

— Я выпишу на твое имя чек, чтобы ты получил немного денег — нам на первое время.

— Если ты нуждаешься, — говорю, — могу одолжить. Та пачка, которую ты сунул мне в карман плаща, в целости и сохранности.

— Ну и храни ее дальше, — ободряет меня ТТ. — На эти деньги тебя, наверно, и похоронят.

Спустя некоторое время он хрипит:

— Больше не могу. Надо отдохнуть. Похоже, яд, который они мне впрыскивали, при движении действует интенсивнее.

Чтобы перевести дух, он садится на камень. Зарево позади нас свидетельствует о том, что домашний пансионат «Эдельвейс» полностью охвачен пламенем. Однако ТТ не смотрит туда — он прислушивается к тому, что происходит на аллее под нами, опасаясь неизбежного наплыва зевак.

Пользуюсь возникшей паузой, чтобы задать ему вопрос. Извечный вопрос, вызывающий у нас споры:

— Когда-то ты обещал написать завещание в пользу нашей страны.

— Напишу, — глухо подтверждает Табаков. — Если доживу…

— Конечно, доживешь. Но я на всякий случай запасся текстом.

— Каким текстом?

— Текстом завещания.

Протягиваю ему лист бумаги. Довольно неряшливого вида, сложенный вчетверо и уже давно покоившийся в моем паспорте — с того самого дня, когда мне его вручил Весо Контроль, предупредив, что этот текст — всего лишь образец.

— Держи фонарик, — советует ТТ. — Свети на бумагу, а не на мои ноги.

Бросив взгляд на листок, он бормочет:

— Это никуда не годится. Напечатано на машинке. У нотариуса не заверено. Это, браток, ни на что не сгодится.

Собирается сказать еще что-то, но замолкает, утомленный длинной фразой.

— Ну, хорошо, подпиши все-таки, хоть и не годится.

— Дай — чем.

Шариковая ручка у меня тоже припасена давно. Как раз для такого случая. Протягиваю ему и подкладываю под лист свой паспорт.

— Говорю тебе, это не сработает… Но раз ты настаиваешь… Да посвети ты на листок…

Замолкает, наклоняется над завещанием, однако, прежде чем взять ручку, произносит прерывающимся голосом:

— Лично для тебя я припас кое-что другое… Поценнее…

Он лезет в карман жилета, вынимает из него какой-то ключик и протягивает его мне.

— Держи! Дай мне ручку.

Берет ручку дрожащей рукой и наклоняется пониже, чтобы видеть место, где следует поставить подпись. Начинает писать, но наклоняется все ниже и ниже, пока вдруг не падет на землю, подминая под себя злополучный листок. Пытаюсь приподнять его бесчувственное тело, и это мне почти удается, когда вдруг ощущаю, что держу в руках очень тяжелое бездыханное тело.

Для Траяна Табакова начался его полет в бездну.

— Как прошли похороны? — спрашиваю Марту, едва она входит в дом.

— Так себе. Пришло человек десять, половина из которых, вероятно, были переодетыми полицейскими.

— И все же да простит его Бог, — говорю я со сдержанной грустью.

— Бог его, может, и простит — ему все равно, а вот я — не прощу! — говорит она сухо. — До этого мгновения прощала — и равнодушие, и скупость, но эту последнюю гадкую выходку простить не могу.

— Ты имеешь в виду наследство.

— Естественно.

— Может, он оставил завещание.

— Исключено. Человек, который думает только о себе, не думает о завещании.

— Ты забываешь о Брунгильде.

— Она все присвоила без всякого завещания. Планирует создать фонд, чтобы обессмертить его имя.

— Ты не думаешь, что стоит заглянуть в квартиру. У тебя же есть ключи.

— Боюсь. Скажут, что я воровка.

— Очень может быть. Не стоит торопиться.

Вопрос о наследстве беспокоит и меня, но сейчас у меня есть более насущные заботы, связанные с одной мелкой деталью той трагической ночи возле «Эдельвейса». Металлический ключик, врученный мне Табаковым, как некая очень ценная вещь. «Тоже мне, ценность! — хочется мне сказать. — У меня самого есть такой же. И у многих других он есть». Я это понял в тот же вечер, вернувшись домой и сравнив его с ключом, лежавшим в моей сумке. Отличались они лишь номерами, выгравированными на них. Мой ключик был от ячейки в камере хранения на вокзале. Не надо большого ума, чтобы догадаться, что и его ключ оттуда же.