Треваньян - Шибуми

– Вот, значит, как. Теперь у нас есть все основания предполагать, что Ханна Стерн уже вошла в контакт с этим типом, обладателем сиреневой карты. Во всем мире осталось в живых только три человека, которые имеют сиреневые карты, и наша голубка нашла одного из них. Плохо дело?

– Да, Луэллин. Ну что ж, теперь мы знаем наверняка, что Николай Хел по уши увяз в этом деле. Возвращайтесь к своей машине и вытяните из нее все, что можно, все существующие о нем сведения, чтобы нам было чем порадовать мистера Эйбла, когда он придет сюда. Начните с момента его приезда в Токио.

Оккупация была в полном разгаре; апостолы демократии проповедовали свои убеждения из здания Даи Ити, – из-за рва, окружавшего императорский дворец, однако предусмотрительно стараясь держаться вне поля зрения того, кто там обитал. Япония была разбита физически, экономически и морально, однако новоявленные крестоносцы из Оккупационных сил ставили свою миссию освобождения и очищения страны от зла фашизма выше земных, вполне житейских забот о том, чтобы создать нормальные условия жизни для завоеванного народа. Победа западной идеологии ценилась выше жалкой человеческой жизни.

С миллионами других, таких же лишенных крова людей, Николая Хела, точно щепку, крутило в водовороте послевоенной борьбы за выживание. Стремительно растущая инфляция вскоре превратила его небольшие сбережения в пачку никому не нужных бумажек. Он пытался найти работу в отрядах японских рабочих, расчищавших завалы, оставшиеся после бомбардировок. Однако руководители этих отрядов не доверяли ему, – глядя на его светлые волосы и зеленые глаза, они не могли поверить, что он в действительности сильно нуждается. Николай не мог также прибегнуть к помощи Оккупационных сил, поскольку не являлся гражданином ни одной из входящих в них стран. Он влился в поток бездомных, безработных, голодающих людей, которые бродили по городу, спали в парках, под мостами, на железнодорожных вокзалах. Рабочие руки имелись в городе в избытке, и работы для всех не хватало; заработать хоть что-то могли только молодые женщины, у которых было что предложить разнузданной, грубой, пресыщенной солдатне – новым хозяевам.

Деньги кончились, Николай ничего не ел уже два дня; он бродил до ночи в поисках работы, а по вечерам возвращался на вокзал Симбаси, где спал с сотнями других таких же голодных бродяг. Найдя себе местечко на скамейках или под ними, эти люди коротали ночи, то и дело судорожно вздрагивая, мучимые невыносимым голодом. Каждое утро полиция гнала их прочь, чтобы дать возможность пассажирам свободно передвигаться. И каждое утро человек восемь или десять продолжали лежать неподвижно, не реагируя на тычки полицейских. Голод, болезнь, старость высасывали из них последние силы, и смерть приходила по ночам, чтобы снять с несчастных непосильную ношу.

Николай бродил по залитым дождем улицам с тысячами других безработных, высматривая, в конце концов, нельзя ли что-нибудь украсть. Его студенческая форма с высоким стоячим воротничком не просыхала и была вся заляпана грязью, ботинки продырявились, и в них затекала вода. От одного башмака он отодрал подошву, так как она отставала и он не мог вынести этого унизительного хлюпанья. Позднее он пожалел, что не привязал ее каким-нибудь обрывком веревки.

На второй день скитаний, когда во рту у Николая опять не оказалось ни крошки, он под дождем, уже в темноте, вернулся на вокзал Симбаси. Под его громадным металлическим сводом толпились слабые, болезненные старики и отчаявшиеся женщины с детьми; их жалкие пожитки были завернуты в обрывки тряпья; они устраивались на отведенном им ничтожном клочке пространства с таким спокойным достоинством, что душа Николая наполнилась гордостью. Никогда прежде не имел он возможности с такой ясностью оценить силу и красоту японского духа. Стиснутые, прижатые друг к другу, испуганные, голодные и замерзшие, эти люди умели предупредить разногласия, смягчить неизбежное в таких случаях раздражение тихой вежливостью и обходительностью. Как-то раз ночью какой-то мужчина попытался украсть что-то у одной молодой женщины. Расправа оказалась короткой: после непродолжительной, почти беззвучной схватки в темном углу огромного зала ожидания справедливость была восстановлена быстро и окончательно.

Николаю повезло: ему удалось найти укромное местечко под одной из скамеек, где он мог не опасаться, что кто-нибудь, вставший ночью по нужде, наступит на него. Над ним на скамейке устроилась женщина с двумя детьми; один из них был совсем маленький. Она тихонько говорила им что-то до тех пор, пока дети не уснули; правда, прежде они, хотя и не очень настойчиво, просили есть, жалуясь, что голодны. Мать сказала им, что дедушка на самом деле вовсе не умер и скоро приедет, чтобы забрать их отсюда. Потом она стала рисовать перед ними картины своей прежней, чудесной жизни в маленькой деревушке на побережье. Когда они наконец заснули, она тихо заплакала.

Старик, пристроившийся на полу рядом с Николаем, перед тем как улечься, очень заботливо и старательно разложил на сложенном куске ткани, который он расстелил около своего лица, все, что осталось у него самого ценного: чашку, фотографию и письмо, сложенное несколько раз, так что края его стали совсем тонкими и обтрепались. Это была похоронка из армии – бланк со стандартными выражениями сожаления и сочувствия. Прежде чем закрыть глаза, старик повернулся к иностранцу, лежавшему рядом, и пожелал ему спокойной ночи.

Николай улыбнулся и тоже сказал “спокойной ночи” старому японцу.

Не поддаваясь прерывистому, неглубокому сну, Николай сосредоточился и ушел от действительности, от терзающего его внутренности жгучего голода в заоблачные, мистические края. Когда он вернулся со своего чудесного маленького луга с его колышущимися травами и золотистым солнечным светом, он был полон энергии, хотя и голоден, спокоен, несмотря на отчаяние. Однако он знал, что завтра должен обязательно найти работу или деньги, в противном случае ему придется умереть от голода.

Когда незадолго до рассвета полицейские начали поднимать бездомных, старик оказался мертв. Николай взял его чашку, фотографию и письмо и увязал их в свой узелок; ему казалось ужасным, просто невозможным, что все, чем так дорожил старый японец, кто-то может равнодушно смести в одну кучу и выбросить вон.

Около полудня Николай оказался на одной из центральных улиц Токио и побрел к парку Хибийя, поглядывая по сторонам, не нужны ли кому-нибудь рабочие руки или не удастся ли где стащить что-нибудь стоящее. Голод его перешел в новую стадию – это не была больше ноющая пустота в желудке, требующем пищи. Теперь появились резкие болезненные судороги и слабость, разливающаяся по всему телу, так что ноги его стали тяжелыми, точно ватными, а голова – пустой и легкой. Пока его несло так, в потоке других таких же отчаявшихся, потерявших надежду людей, фантастические волны неведомых ощущений захлестывали его, смыкались над ним; все люди и предметы вокруг то расплывались в неясной дымке, то очертания их становились четкими и волшебно прекрасными. Иногда, очнувшись, он вдруг обнаруживал, что плывет по течению, уносимый потоком совершенно одинаковых, безликих людей, безвольно подчиняясь их устремленному к какой-то цели движению, в то время как мысли в его голове кружатся и кружатся в бессмысленной карусели полусна, полуяви. От голода грань в его сознании, отделявшая реальное от нереального, стала очень тонкой, почти стерлась, так что он с легкостью переносился в другое измерение, чтобы вскоре очнуться, словно от толчка, и снова забыться в мистическом уединении. Очнувшись, он ловил себя на том, что стоит, внимательно разглядывая какую-то стену или лицо какого-то неизвестного человека, чувствуя необыкновенную важность и значительность того, что он сейчас видит перед собой. Никто еще не разглядывал именно этот кирпич с таким вниманием и любовью. Он первый увидел его так, он – первооткрыватель! Никто еще ни разу не рассматривал ухо этого человека так пристально и именно под таким углом зрения. Это неспроста, в этом, без сомнения, заложен какой-то тайный смысл. Как же иначе?