Треваньян - Санкция Айгер

– Но, Джонатан...

– Я эту работу брать не собираюсь, Джем. Я никогда не провожу санкцию, пока у меня хватает денег на житье. И больше я не желаю об этом говорить. Ладно?

Она молчала. Потом приняла решение.

– Ладно.

Джонатан расцеловал ее ноги и поднялся.

– Ну, так насчет шампанского...

Ее голос остановил его у самой лестницы с хоров.

– Джонатан?

– Да, мадам?

– Я у тебя первая черная?

Он обернулся.

– Это имеет значение?

– Конечно, имеет. Я знаю, что ты собираешь картины, и я подумала...

Он сел на краешек кровати.

– Тебя бы по попе хорошенько отшлепать.

– Извини.

– Все еще хочешь шампанского?

Она раскинула руки и поманила его пальцами.

– После.

Джонатан просто-напросто открыл глаза и тут же окончательно проснулся. Спокойный и счастливый. Впервые за много лет не было мутного, вязкого промежутка между сном и пробуждением. Он с наслаждением потянулся, прогибая спину и распрямляя все конечности, пока каждая мышца не затрепетала от приятного напряжения. Ему хотелось кричать, шуметь. Нога его коснулась влажного пятна на простыне, и он улыбнулся. Джемаймы в постели не было, но место, где она лежала, хранило ее тепло, а от подушки исходил легкий запах ее духов и ее самой.

Он выскочил из постели голый и наклонился над перилами хоров. Крутой угол, который цветные солнечные лучи отбрасывали внутрь церкви, свидетельствовал, что утро уже на исходе. Он позвал Джемайму, и голос его торжествующим эхом пронесся под сводами.

Она появилась в дверях ризницы, переоборудованной под кухню.

– Орали, сэр?

– С добрым утром!

– С добрым утром.

На ней был тот ладный льняной костюм, в котором она приехала, и оттого казалось, что в полумраке от нее исходит белое сияние.

– Пока вы изволите принимать ванну, я приготовлю кофе.

И она исчезла в дверях ризницы.

Он плескался в римской ванне и пел громко, но не очень красиво. Чем же они сегодня займутся? Поедут в город? Или тут побездельничают? А не все ли равно? Он вытерся и надел халат. Сколько же лет он не просыпался так поздно? Должно быть, уже около...

О, Господи! Писсарро! Он же обещал торговцу забрать картину до полудня!

Он сел на край постели, с нетерпением ожидая, пока на том конце снимут трубку.

– Алло! Я слушаю. – Голос торговца был весь пропитан лживыми нотками поддельного интереса.

– Джонатан Хэмлок.

– Ах, да. Откуда вы? Почему звоните?

– Из дома.

– Не понимаю, Джонатан. Уже двенадцатый час. Как же вы сможете успеть к полудню?

– Никак не смогу. Я хочу, чтобы вы придержали для меня картину на пару часов. Я уже выезжаю.

– Нет нужды торопиться. Картину я придержать не могу. Я уже говорил вам, что у меня появился другой покупатель. Он сейчас у меня. Трагично, конечно, но я же предупреждал вас, чтобы не опаздывали. Сделка есть сделка.

– Дайте мне хоть час.

– У меня связаны руки.

– Вы сказали, что другой покупатель дает двенадцать тысяч. Я согласен.

– Если бы я только мог, мой милый друг! Но сделка есть...

– Назовите цену.

– Мне очень жаль, Джонатан. Другой покупатель говорит, что перекроет любую вашу цену. Но раз уж вы предложили пятнадцать тысяч, я справлюсь у него. – На том конце послышалось невнятное бормотание. – Джонатан, он говорит – шестнадцать. Что я могу поделать?

– Кто другой покупатель?

– Джонатан! – Голос торговца был исполнен благородного негодования.

– За эти сведения я заплачу лишнюю тысячу.

– Как же я могу сказать вам, Джонатан? А мои этические принципы? И к тому же он тут, в одной комнате со мной.

– Ясно. Хорошо, я вам его опишу. Скажите только “да”, если описание подойдет. Тысяча долларов за один слог.

– По такой таксе сколько же будет стоить подробное объяснение?

– Это блондин с короткой стрижкой, плотный, глаза маленькие, близко посаженные, лицо тяжелое, плоское, одет, скорее всего, в спортивный пиджак, галстук и носки непременно в самом дурном вкусе, и наверняка сидит у вас в доме, не сняв шляпу.

– В самую точку, Джонатан! Точно, как тысяча долларов.

Значит, это был Клемент Поуп.

– Я знаю этого человека. У него должна быть предельная цена. Безграничного пользования фондами хозяин ему никогда не доверит. Я предлагаю восемнадцать тысяч.

Голос торговца преисполнился уважения.

– У вас есть столько наличности, Джонатан?

– Есть.

На том конце последовало продолжительное и сердитое бормотание.

– Джонатан! У меня для вас чудесные новости. Он говорит, что может перекрыть вашу цену, только у него при себе нет таких денег. Он сможет их добыть только через несколько часов. Поэтому, дорогой мой друг, если вы будете здесь к часу и привезете девятнадцать тысяч долларов, картина ваша, и мое благословение в придачу.

– Девятнадцать тысяч?

– А плата за информацию?

За картину Джонатан выложит почти все, что имеет, и придется ему изыскать какой-то способ разобраться с долгами и с жалованьем мистеру Монку. Но зато у него будет Писсарро.

– Отлично. К часу буду.

– Великолепно, Джонатан. Моя жена приготовит вам чашечку чаю. Теперь скажите мне, как вы себя чувствуете? Как дети?

Джонатан повторил условия договоренности, чтобы не было никакой ошибки, и повесил трубку.

Еще несколько минут он сидел на краю постели, устремив взор в пространство. Его ненависть к Дракону и Поупу собралась в один комок, крепкий, как алмаз. Затем он ощутил запах кофе и вспомнил о Джемайме.

Она ушла. И с нею исчез голубой конверт, пухлый от стодолларовых банкнот.

В последовавшей серии поспешных телефонных звонков в надежде спасти, по крайней мере, картину, Джонатан узнал, что Дракон, недомогающий после очередного переливания крови, не станет говорить с ним и что торговец, хоть и выразивший глубокое сочувствие ему лично и заботу о здоровье членов его семьи, тверд в своем намерении продать Писсарро Поупу, как только будут предъявлены деньги.

Джонатан одиноко сидел в галерее и неотрывно глядел в то место, которое уже зарезервировал за Писсарро. Рядом с ним на столе стояла нетронутая чашка кофе с молоком. А рядом с чашкой лежала записка от Джемаймы:

“Джонатан!

Пришлось действовать наугад. Надеюсь, что ты пьешь кофе с сахаром.

Люблю тебя (честно). Джемайма”.

Она ничего не взяла, кроме денег. Одежду, которую он купил ей, он нашел на кухонном столе, аккуратно сложенную. Даже посуда после вчерашнего ужина была помыта и убрана.

Он сидел. Текли часы. Над ним никем не видимые в опустевшем корабле церкви проплывали столбы цветного света, перемежающиеся тенью, и наступил вечер.

Лютей всего он ненавидел самого себя. Ему было безмерно стыдно за свое легковерие. Дал себя ослепить ее теплу, сиянию, исходившему от нее, сам себя обманул...