Гелий Рябов - Литерное дело «Ключ»

Итак, встречи следует продолжить. Подождать, пока она, сгорая от нетерпения, позвонит? Нет, нет и нет! Позвонить самому, и немедленно! Это разгоревшееся пламя надобно поддерживать и лелеять. Трепетность! Нежность! Чувства высшего качества! Зачем ей, пресыщенной любовными утехами, болван? Она открыла в нем бездну, полную звезд! Увеличим их количество, раздвинем небо до необъятных пределов, пусть парит пташечка, не зная усталости и печали…

Над городом бездонно мерцала ночная чаша, благостная, умиротворенная, добрая. Наверное, под этим звездным сводом лежала земля и жили люди со своими неизбывными проблемами и заботами, огорчениями и неурядицами, здесь все было точно так же, как и в остальном мире. В остальном – кроме родины любимой, может быть…

Впервые Абашидзе задумался об этом еще в Париже, когда пересаживался на марсельский скорый, который должен был умчать к месту постоянной службы. Сорбонна, студенческий безудержный шум и гам, пирушки с легкими женщинами, строгие профессора, которые на все закрывали глаза. На все, кроме будущей профессии. Здесь строгость не имела границ, потому что из стен этого заведения выходили образованные люди. Неучей хватало везде… Он сроднился с Латинским кварталом, со средневековой строгой традицией и вдруг понял, что жизнь состоит не из одних заданий и их исполнения, призывов к труду и любви к родному советскому правительству. Здесь никто никого и никуда не призывал (разве что зазывали, но это было сиюминутно), однако люди сознавали себя и грызли гранит науки, не осложненной «светлым будущим». А родина требовала образцовой учебы, скромности, веры в идеалы 25 Октября, она отрицала неразборчивые связи, но настаивала на обретении таковых в престижных деловых кругах, среди чиновничества, в мире художников и артистов. Человек здесь должен стать другим, хорошо, что они там понимали это и не требовали, как маоисты, например, постоянного хождения в посольство, встреч с идеологами, они как бы мирились с тем, что человек Системы временно подпал под влияние и веяние капиталистической бездны. Временно, потому что ни один практически нелегал не оставался на своем посту слишком долго. Приходилось переезжать и возвращаться к родимым берегам при первой, пусть самой призрачной, опасности. Пока таких опасностей у него не возникало, слава труду…

«Я дал ей телефон аптеки и забыл сказать, что я – фармацевт… – подумал, снимая трубку телефона. – Ничего. Это не страшно». Набрал помер и сразу услышал низкий грудной голос: «Да?» – «Кло, это я…» – «Как хорошо, что ты догадался позвонить! – обрадовалась, как девочка. – Я так ждала… Ты и представить себе на можешь, как я ждала!» – «Звонка?» – пошутил слегка скабрезно. Ничего. Женщины это любят. Такая скабрезность все и сразу ставит на свои места. «Противный, – отозвалась, имитируя обиду. – О чем ты только думаешь…» – «О чем я могу думать, когда разговариваю с тобой? О философии экзистенциализма, вероятно?» – «Не трепи мне нервы. Я неважно себя чувствую…» Что ж, вот он и повод: «Кло, я забыл тебе сказать – я же фармацевт! – прокричал так, словно сообщал о том, что пожалован высшим знаком отличия республики. – Ты что принимаешь? Недомогание, сердце, голова? Что у тебя?» – «У меня… – протянула. – У меня – ты! Главное недомогание…» – «Ну эта болезнь не к смерти… – проворковал. – Она лечится легко и просто». – «Так приходи и вылечи!»

…Уже через десять минут он входил в знакомый подъезд. Теперь можно было и присмотреться. Конечно, невероятная для русского глаза чистота. Каменные плиты пола такого возраста, что заходится сердце. Какая умница, какой вкус: она их оставила как память, принцип. О, какая женщина, какая женщина… А лифт? Он ведь сделан по индивидуальному проекту. Разве серийная махина поместилась бы в этот зияющий провал XVII века? А лестница… Основа прежняя, только истертые ступени она велела заменить. Они точно из такого же мрамора, какой и прежде был, – вон сохранилась последняя ступенька марша. А перила? Этому матерому дубу – столетия. Какой цельный ансамбль, какой безупречный вкус…

Она уже ждала у дверей и, когда он вышел из лифта, повисла у него на шее, дрыгая ногами.

– О мой сюрприз, – кричала в голос. – О подарок судьбы!

– Тише, – пытался унять поцелуями, но она разошлась еще больше:

– Я люблю! И значит – я живу! – исходила криком. – Так поет ваш шансонье, и он трижды прав!

Вошли в прихожую, справа зияла раскрытая дверь и длинные вешалки со множеством верхней одежды. Перехватив его взгляд, она рассмеялась:

– Эти старые дома всегда вызывают странный восторг. Можно подумать, что наши предки жили лучше, интереснее нас…

– А что? – спросил с грустинкой в глазах. – Ты права. Помнишь? «Она ж, припав к его устам, ему промолвила: «Я вам отдать поистине хотела б в награду душу всю и тело, ведь я же знаю, что узда в мои бы руки никогда через другого не попала, и рыцарских голов немало торчит на палках над водой…»

– Эти стихи родились вместе с моим домом! – произнесла, ошеломленная то ли совпадением, то ли его познаниями.

– Это на четыреста лет раньше, дорогая. Пайен де Мезьер, начало восемнадцатого века, куртуазный роман… Ты не читала его, но ты угадала: тогда жили лучше и интереснее («На тебе, девушка, это вкусно, скушай и сойди с ума окончательно и бесповоротно»).

Взглянула странно:

– «И рыцарских голов немало торчит на палках»… Жестокое время.

Усмехнулся, взял ее за руку:

– Жестокость нашего времени абсолютна, Кло. И потому должны мы сами свое имущество хранить. У нас с тобой только одно достояние…

Обнял, она не сопротивлялась и позволила отнести себя на широкий диван.

«Вот это нам как-то привычней»… – подумал, осторожно снимая с нее платье, белье, чулки.

– Тебе не нравится, когда я полуодета? – спросила удивленно.

– Кло, ведь полуодетость – добавочный элемент возбуждения. Мне же достаточно твоего прекрасного тела…

Оно и в самом деле было прекрасным. Тонкая талия, выраженный, но не гипертрофированный зад, умеренная грудь без признака силиконового воздействия, длинная, красиво изогнутая шея, покатые плечи… Если бы все происходило в России, непременно сказал бы: лебедь белая…

– Поверни меня… – потребовала. – Это простонародный способ, но тебе понравится.

Еще бы! О юнкерские времена, о крики: «Ноги делаем так!» Кто бы мог представить, как мы «делаем» эти ноги…

И началось упоительное, непередаваемое, восторженное и бесконечное. Кло извивалась, вытанцовывая немыслимый, невозможный танец, слова, которые слетали с ее губ, казались удивительными, хотя постороннему, если бы он оказался за стеной, например, все озвученное показалось бы более чем странным: