Джон Карре - Абсолютные друзья

Осилив пятьдесят страниц романа о гражданской борьбе в вымышленной европейской стране, он отсылает их издателю, с пожеланием получить совет о концовке романа. Издатель не склонен что-либо предлагать. Потом из-под пера Манди выходит маленький томик стихотворений, посвященных Юдит. Печатает Манди его на собственные средства, озаглавливает «Радикальная любовь». Непризнанные таланты вроде него единодушны в восхищении собой, но стоимость сборника в два раза выше той, что указывалась в предварительной смете.

Время замедляет свой бег. Когда Манди совершает ежевечернюю прогулку по пыльным улочкам к «Испанской таверне», с его лица не сходит широкая, чуть стыдливая улыбка. Новости по проблемам, которые когда-то он принимал близко к сердцу, теперь напоминают отрывочные тексты Киплинга из книги майора. Вьетнамская война – продолжающаяся трагедия. Весь Таос так говорит. Палестинцы развязали кампанию террора, читает он в старом номере «Тайм», и фракция «Красная армия» Ульрики Майнхоф им в этом помогает. Неужто Юдит – человек в маске и с автоматом в руках? Карен? Сама идея вызывает у него ужас, но что он может сделать? «Карен полностью подписывается под словами Франца Фанона, что насилие, проявленное угнетенными, легитимно в любом виде». Что ж, я не подписываюсь. И Саша тоже. Но ты, предположительно, подписалась. И твоя сексуальная свобода несовместима с нравственными стандартами реакционной Аравии.

Если Манди иной раз и испытывает угрызения совести из-за того, что он более не участвует в маршах протеста и не подставляется под полицейские дубинки, то пара стаканчиков текилы без труда их заглушают. В раю, где все вокруг тебя живут только ради искусства, долг цивилизованного человека поступать точно так же. Но и в раю есть шипы, и никакая текила не может снять боль от их уколов. Ты можешь выгонять прошлое через дверь, но оно обязательно полезет в окно. Сидишь вот на веранде глинобитного домика с блокнотом на коленях, наблюдая, как то же самое гребаное солнце исчезает за той же самой гребаной горой, горбатишься вечер за вечером над пишущей машинкой с вставленным в каретку листом чистой бумаги, смотришь в окно, взбадривая талант текилой, и что ты слышишь, как не голос Саши, который, набив рот колбасой с чесноком, вещает тебе о происхождении человеческого знания? Или на пути в «Испанскую таверну», когда одиночество пустыни наваливается на тебя вместе с закатом и ты начинаешь считать давних друзей… кто, как не Саша, хромает рядом с тобой по берлинской брусчатке, когда вы оба направляетесь в «Обритого кота», где Саша расскажет всем собравшимся, как надобно перестраивать мир? А иногда ты в объятьях одной из художниц, писательниц, трансцендентальных созерцательниц или искательниц истины, чья дорога к поставленной цели включает и остановку в твоей постели, чье несравненное тело, в длинных белых шерстяных рейтузах или без оных, стоит у тебя перед глазами?

И потом, как сказал бы Хемингуэй, здесь есть бедный, маленький Берни Люгер, бородатый, богатый, низкорослый художник с его моделью-кубинкой Нитой, которая больше ему не позирует. Как можно? Берни более не рисует гребаную женскую натуру, он выше этого дерьма! Теперь его восьмифутовые шедевры – черно-красные инферно Последнего дня, вот и сейчас он создает триптих «Залитая напалмом Миннесота», такой высоченный, что ему приходится залезать на лестницу. Неужто все художники-коротышки создают большие полотна? Манди подозревает, что да.

Берни, если вы ему верите, а верить ему – оптимальный вариант, величайший освободитель и борец за свободу со времен Торо, чьи произведения он читает вслух на своих затягивающихся до утра вечеринках, чуть возвышаясь над коричневым обрывом испанской кафедры, подаренной, по его словам, Че Геварой в благодарность за некие услуги, рассказать о которых он не может. Берни участвовал в акциях гражданского неповиновения в Мемфисе. Национальные гвардейцы едва не забили его дубинками… видите шрам на голове? Он возглавлял марши протеста в Вашингтоне и сидел в тюрьме за нарушение общественного порядка. Черные пантеры называют его братом, а ФБР прослушивает его телефон и читает письма… так он говорит, но верят ему все-таки немногие.

Как могло случиться, что Манди якшается с ним, этим трепливым богачом в очках с толстыми дымчатыми стеклами, с ужасными картинами, седым конским хвостом и нелепыми претензиями? Возможно, причина в том, что Манди понимает состояние постоянного ужаса, в котором пребывает Берни… любая мелочь может выбить его из колеи. Понимает это и Нита. С яростным взглядом, грубая и бесстрашная, она спит со всеми мужчинами Таоса во имя свободы человека, но защищает своего крошку Берни, как львица.

– Это дерьмо, которым ты занимался в Берлине, – начинает Берни как-то вечером, приподнявшись на локте, чтобы рявкнуть на Манди через распростертую между ними Ниту.

Происходит сие на гасиенде Берни, в старом испанском фермерском доме, сооруженном в том месте, где «сливаются» русла двух пересохших рек. Вокруг лежит еще десяток гостей, внимающих галлюцинаторной мудрости пейоты . [57] Пейота – маленький шарообразный кактус серовато-голубоватого цвета, мякоть которого вызывает галлюцинации.

– Какое именно? – спрашивает Манди, уже сожалея о том, что несколько дней тому назад, в момент слабости или ностальгии, признался в своем радикальном прошлом.

– Ты был Коммунистом, так?

– Только с маленькой буквы.

– Что значит с маленькой, лайми? [58] Лайми – пренебрежительное прозвище англичан.

– Коммунистом, возможно, в философском смысле. Но не членом партии. Образно говоря, чума на оба ваших дома.

– То есть ты исповедовал Средний путь! – фыркает Берни, пытаясь завестись, несмотря на успокаивающую музыку. – Был гребаным Либералом, с большой буквы «эл» и с маленьким членом.

По опыту Манди знает, что в такие моменты лучше не возражать.

– Что ж, когда-то и я был таким же, – продолжает Люгер, перегнувшись через Ниту и понизив голос. – Я исповедовал Средний путь, тропу мира и гребаного согласия. И вот что я тебе сейчас скажу. Нет никакого Среднего пути. Не существует. Когда ставки сделаны, есть только один путь. Запрыгиваем мы в гребаный поезд истории или стоим на платформе, почесывая наши британские задницы и наблюдая, как гребаный поезд уходит? – Манди вспоминает, что в своих письмах Саша задается практически тем же вопросом, но держит эти мысли при себе. – И, Господи Иисусе, я вот на этом поезде! Я на этом поезде в том смысле, о котором ты и не мечтал, более того, не решался мечтать… слышишь меня, товарищ? Слышишь меня?

– Ясно и отчетливо, старина. Только не знаю, что именно ты мне говоришь.