Олег Шмелёв - Возвращение резидента

— Кто там не был, нас не поймет, — тихо сказал Михаил.

— Точно.

Еще помолчали. И снова первым заговорил Михаил:

— Да-а… Восемь лет — не восемь дней.

— Вообще-то я думал, хуже будет, — сказал Уткин. — А оно ничего страшного. Тягомотина, конечно.

— Ну, это ты немножко забыл, наверно, — добродушно возразил Михаил. — Я тебя тогда в Одессе увидал, думаю: парень, как бычок на веревочке, на бойню ведут.

— Это верно, дрожь в коленках была. Но недолго. А потом жил — не думал. Если б не эти чертовы «Спидолы», вообще забыть можно, кто я такой.

— Почему «Спидолы»? Я тебе одну оставлял.

Уткин и думать не хотел ни о каких секретах и запретах. Говорил просто, все как есть. Да и какие особенные секреты своего восьмилетнего бездействия мог он выдать человеку, который все это время прожил в штабе Центра и который настолько близок к начальству, что пользуется его автомобилем, как своим собственным?

— Их у меня две было. Вторую велели достать потихоньку, купил у одного психа. А потом твою прятал, а вторую напоказ таскал.

— Для чего?

— А черт его знает. Режиссеры здесь сидели, я их не спрашивал.

Еще попили винца. Михаил сказал:

— Ты меня не бойся — не из болтливых.

— А какие у нас тайны? — удивился Уткин. — Я там сидел как пень. Только в Батуми шевелился, да и то все по расписанию. Никакой самостоятельности.

— Менялись так же, как тогда?

— Не совсем. Кто-то сошел, я вместо него на корабль, а кто — в глаза не видел. Вообще там какая-то игра была. Но я — пешка.

— Все мы пешки, — вздохнул Михаил. — Может, коньячку выпьем? — Ему и взаправду захотелось рюмку чего-нибудь покрепче.

— Давай.

Они просидели еще часа полтора, но оставались трезвыми. Уткин рассказал подробности батумской переправы, а под конец добавил, что купленную «Спидолу» привез с собой и она стоит у него в комнате, но, кажется, он ее сегодня выбросит — так она ему надоела.

О своей поездке к Марии он не обмолвился ни словом — значит, это было под специальным запретом. Себастьянова рука…

Когда решили уходить, Михаил подозвал хозяина. Уткин протянул Михаилу деньги, но Михаил сжал его руку вместе с бумажками и убрал ее со стола, расплатился своими.

Рассудив, что во избежание нареканий Уткину лучше не появляться на виду в обществе Тульева, они расстались на шоссе — Михаил высадил его недалеко от поворота к их резиденции.

Михаил больше не искал встречи с Уткиным — ничего существенного узнать от него он уже не рассчитывал. Однако в среду, 24 мая. Монах позвал Михаила вечером к себе, и там он увидел Уткина.

— Думаю, вам будет приятно друг на друга поглядеть, — сказал Монах, когда они поздоровались.

Потом Уткин рассказывал Монаху то, что Михаил от него слышал в воскресенье. Из этого можно было заключить, что по возвращении он докладывал не Монаху, а Себастьяну. А это, в свою очередь, лишь подтверждало неутешительный для Михаила факт: Себастьян снова взял вожжи в свои руки.

Для чего Монаху потребовалось слушать отчет Уткина при нем, Михаиле, понять было трудно. Быть может, Монах хотел таким образом показать, что партия Уткина сыграна от начала до конца на глазах у Михаила? А может быть, Монаху просто скучно было сидеть целый вечер с Уткиным наедине?..

Возвращение Уткина, все, что Михаил от него услышал, делало бесспорным один вывод: сейчас там, в Советском Союзе, совершается серьезная акция. Иначе восьмилетнее прозябание Уткина надо признать абсолютно бесцельным. Думая об этом, Михаил начинал нервничать, так как был уверен, что все происходящее обязательно должно отразиться и на нем.

Каждый день он брал из гаража «мерседес» Монаха и ездил в город, но знаков о прибытии корреспонденции из Москвы все не было.

Так прошло полтора месяца. И наконец он увидел знак, а вскоре получил послание Маркова, которое было длиннее прежних. Но самое главное, самое радостное для Михаила содержалось уже в первой строчке — его отзывали.

На следующий день он попросил Себастьяна принять его по личному вопросу: кадрами центрального аппарата Себастьян ведал теперь на единовластных началах, освобождая шефа, как он выражался, от стирки грязного белья. Он не любил старых сотрудников, которые в силу долголетнего знакомства с Монахом могли при необходимости обращаться непосредственно к нему. Тульевых, и отца и сына, как знали все сотрудники, Себастьян не просто не любил — он их ненавидел. Соблюдая субординацию в первый раз со времени воцарения Себастьяна, Михаил рассчитывал польстить его самолюбию и тем облегчить свою задачу. Но расчет не оправдался.

Себастьян встретил его вежливо, поинтересовался здоровьем, а когда услышал, что Тульеву надоело работать в аналитическом отделе, он сухо заявил:

— Но у нас нет для вас другого места.

— В таком случае прошу разрешить долгосрочный отпуск, — сказал Михаил.

— Вы совсем недавно были в отпуске, и даже весьма долго, — возразил Себастьян.

С Брокманом в Швейцарию Михаил ездил по личному распоряжению Монаха, и Себастьяну истинная сторона дела не была известна, но он все же сказал:

— Это нельзя считать отпуском.

— Почему же?

— Я работал.

— Не знаю. Официально вы числились в отпуске.

— Я устал. Может человек получить отпуск, если настоятельно в нем нуждается?

Себастьян, почувствовав чужое раздражение, сам сделался спокойнее.

— Сколько вы хотите?

— Хотя бы полгода.

— Это слишком много.

— На оплату я не претендую.

Себастьян усмехнулся:

— Еще бы! Полгода с оплатой — это, знаете ли…

— Благодарю вас, — сказал Михаил с облегчением. — Я хотел бы уехать через два дня.

— Где вы намереваетесь остановиться?

— Пока в Париже.

— Сообщите мне оттуда свой адрес. И весь последующий ваш маршрут я должен знать.

— Хорошо.

Себастьян не стал лицемерно желать ему приятного отдыха и тем самым заставил Михаила испытать к нему уважение — единственный раз за всю историю их взаимоотношений.

Михаил знал, что парижский адрес и липовый маршрут его воображаемого отпускного путешествия не обманут Себастьяна. Он все проверит и убедится в обмане. Но тут ничего нельзя было поделать. Его ждали в Москве с таким же нетерпением, с каким он туда стремился.

14 июля Михаил приехал в Париж, в город, где всякому, кто желает раствориться и замести следы, сделать это не составляет особого труда. А 16 июля он исчез из Парижа.

Любой мало-мальски проницательный наблюдатель, если бы он задался праздной целью классифицировать Линду Николаевну Стачевскую по типу характера, должен был бы признать, что она принадлежит к тому редкому в наше время, уже давно вымершему племени людей, которых называют авантюристами высокого полета, — племени, яркими представителями которого были, скажем, Григорий Отрепьев и подобные прочие самозванцы — его предтечи и его эпигоны, от раба Клемента, выдававшего себя за своего умерщвленного хозяина Агриппу Постума и пытавшегося отобрать власть у римского императора Тиберия, до корнета Савина, чуть не севшего на болгарский троп. Из женщин можно назвать хотя бы так называемую княжну Тараканову и столь же злополучную Мата Хари.