Олег Горяйнов - Джентльмены чужих писем не читают

Как нет, если есть, крикнула в ответ та часть его мозга, где находился отдел паники. Как нет, если наступил здец3.14, и тебя сейчас поволокут в подвалы местной лубянки гениталии дверью зажимать!..

Тут село солнце, и в три секунды, как это всегда бывает в тропиках, наступила ночь. Чьи-то руки нетерпеливо обшаривали карманы Ивана Досуареса. Как минимум два человека усердно сопели в его широкую спину. Исходившее от них зловоние отчасти успокоило Ивана: навряд ли агенты спецслужб будут специально блевать за углом прежде чем брать на тайнике русского шпиона, как бы им не был омерзителен этот тип людей.

– В чем дело-то? – нервно спросил Иван, глядя под ноги: руку ему заломили довольно сильно, приходилось стоять в дурацкой позе, на полусогнутых, чуть не упираясь репой в стену.

Как трудно из бытовой реальности с ходу перестраиваться в шпионскую ирреальность!

– Молчи, козёл, – сказали ему. – Покуда тебя не прирезали.

Так это грабят меня, подумал Иван. Что будем делать? Караул кричать? Ерунда. В стране Маньяне ни до кого не докричишься. Тем более что я, похоже, залез на территорию этих ублюдков. Придется покориться обстоятельствам. Как бы по башке не дали.

Кто это, интересно, просто гоп-стопники, которые этот закоулок пасут, или мехильяносы? Если вторые – то точно дадут по башке.

Такие ситуации в Консерватории тоже проигрывались. Ивана учили: если придется драться – дерись, но так, чтобы тебя побили. Но не сильно. Тогда ты победишь, потому что у всех вызовешь сочувствие. А лучше старайся до этого дело не доводить. Какой бы ни был накал страстей – любую драку можно пресечь вовремя сказанным словом.

Тебя бы сюда, мысленно обратился Иван к своему инструктору. Интересно, какое же слово я должен сейчас сказать этим уродам, чтобы они тут меня не похоронили в тайнике номер шестнадцать дробь ноль три?.. В моем же тайнике меня же и не похоронили.

Запомни, твое дело не челюсти сокрушать, говорил ему инструктор. Не глазунью делать из хозяйства противника метким мае-гери. Не шею с хрустом ему сворачивать. Для этой фигни в Красной Армии штыки найдутся. Твое дело – трахаться со зверской силой.

Как бы меня самого сейчас… не трахнули со зверской силой, подумал стоящий раком старший лейтенант. Вот суки, руку-то как профессионально заломали, и не трепыхнёшься.

Позади него кто-то зажёг фонарик и хриплым голосом прочитал:

– Иван Хосе Мария Досуарес. Монтеррей. Сесарио, ты знаешь, где этот Монтеррей?

Бумажник вскрыли, понял Иван. Там у меня водительские права… были… и билет на самолёт.

– Да не больше чем ты, – отозвался Сесарио, смердя Ивану в спину перегаром.

– Твой самолет через три часа, риэлтер, – Иван почувствовал, как бумажник кладут ему обратно в карман. – Мы там оставили тебе пятёрку. Как раз хватит доехать на автобусе до аэропорта.

– Спасибо, сеньор полицейский, – ответил Иван.

– Ух ты! Сесарио, у этого парня на жопе глаз! Ну-ка, спусти с него штаны, пускай поморгает!

– Не надо, уважаемый сеньор, – взмолился Иван. – Я просто так сказал. Ляпнул сам не знаю что.

Он никак не мог привыкнуть к маньянской манере охранять его гражданские права. Впрочем, и в его родной Нижегородской губернии такой способ тоже вполне практиковался.

– То-то же, – сказал полицейский с добродушием, что и не удивительно, если учесть, что в бумажнике у Ивана лежало без малого четыреста монет. – Ладно, Досуарес из Монтеррея, обещаешь нам стоять тут не разгибаясь пять минут, или тебя дубинкой по мозжечку охреначить?

– Обещаю, сеньор!

– Мамой клянешься?

– Клянусь!

– Чем?

– Мамой, сеньор!

– Родной любимой мамой?

– Так точно, сеньор!

– Ну ладно. Стой как стоишь.

Руку отпустили. Иван простоял не двигаясь и не разгибаясь ровно пять минут. С маньянской полицией шутки плохи, это ему было известно даже очень хорошо. Сказали, что охреначат по мозжечку – и охреначили бы.

Да, похоже, это не лучшее место для тайника. А жаль. И новый искать уже некогда – времени осталось, действительно, только добраться до автобуса и ‑ в аэропорт.

Он взглянул на запястье. Там было пустынное безвременье. Купленный всего две недели назад “Ролекс” бандюги от правопорядка тоже унесли с собой, сучары, волки позорные.

Примерно в это же время в трёх сотнях миль от всего происходящего ещё один человек, сроду не бывший любителем телевидения, с нарастающим интересом пялился в голубой экран. Хотя поначалу не собирался ничего смотреть, более того, чуть не швырнул стаканом в слугу-филиппинца, прибежавшего к нему с пультом дистанционного управления в руке. Человек смотрел в экран, потирал обширную лысину, потел и трезвел на глазах. Затем он вскочил на ноги с такой резвостью, что не удержал вертикального положения своего тела, грузноватого, но довольно ещё тренированного, и свалился прямо на пальму в бочке. Филиппинец, не смея вмешиваться, почтительно наблюдал всю эту аэробику из-под навеса, где была густая тень.

Вдоволь наобнимавшись с поверженным деревом, человек кое-как поднялся на ноги, отряхнулся и, сделав пять шагов в сторону бассейна, плюхнулся в прохладную воду прямо в одежде. Через тридцать секунд глаза его приобрели осмысленный вид, он взялся рукой за бортик, выпрыгнул из воды и твёрдой походкой направился к лестнице, оставляя за собой тёмные лужи.

Пройдя в комнату на втором этаже гасиенды, он запер за собой дверь, снял телефонную трубку и набрал номер. Там долго гудело, наконец, ему ответили:

– Алё!

– Aguila [24]! – сказал он. – Аguila, мать твою!

Из трубки вылетело что-то непонятное, кого-то звали к телефону. Ждать пришлось довольно долго. Наконец, он услышал другой голос:

– Это аguila. Какие проблемы, сеньор?

– Телевизор!..

– Э-э-э…

– Включи телевизор, говорю!

Октябрь восседал в стеклянной закусочной напротив бензоколонки на въезде в Куэрнаваке и с выражением смертельной скуки на скуластой физиономии пялился на дорогу сквозь пыльное стекло. За те два часа, что Агата его не видела, у Октября отросли длинные усы с сединой на кончиках и нижняя челюсть несколько выдвинулась вперед.

Очень грамотно, с одобрением подумала Агата. Мужчина без подбородка усы на своём лице носит, как швабру на излёте. А в комплекте с подбородком получается достаточно гармонично, чтобы не бросаться в глаза каждому встречному-поперечному. Только зачем сидеть у всех на виду – непонятно. Спрятался бы куда-нибудь в тёмный уголок.

Она так подумала, но Октябрю, конечно, ничего не скажет. Яйца курицу не учат. Вообще ничего больше не скажет за весь вечер. Будет молчать, как компаньеро Че в боливийских застенках. Ну его.

Кое-что по мелочи за эти два часа случилось и с Агатой.