Чингиз Абдуллаев - Окончательный диагноз

В здание института Потапов и Дронго вошли вместе. У входа сидел охранник.

– Вы к кому? – поинтересовался он.

– К Савицкому или к Туманяну, – пояснил Потапов. – Мы из службы охраны. Вот мое удостоверение.

Охранник внимательно изучил документы и кивнул:

– Можете пройти. У нас сегодня бюро пропусков не работает. Вы, наверное, из-за смерти Федора Григорьевича приехали? Вчера из прокуратуры много народу приезжало. И из КГБ тоже.

– КГБ уже давно нет, – жестко заметил Потапов.

– Какая разница? – резонно возразил охранник. – Ну пусть будет ФСБ. Как название ни меняй, все равно люди будут называть их КГБ. И гаишников напрасно поменяли. Все равно они для нас гаишниками останутся. А Савицкого и Туманяна найдете на четвертом этаже. Там же, где был кабинет Федора Григорьевича.

Дронго, сдерживая улыбку, последовал за Потаповым.

– В этих научных учреждениях даже охранники и уборщицы становятся философами, – заметил Леонид Александрович.

Они поднялись на четвертый этаж. В коридоре несколько мужчин курили и тихо переговаривались друг с другом. Очевидно, все были потрясены известием о смерти руководителя института.

– Где кабинет Савицкого? – строго спросил Потапов. Кто-то из мужчин показал в глубь коридора. Они прошли в приемную. Здесь находились кабинеты двух заместителей директора – Савицкого и Туманяна. За столом секретаря сидела немолодая, лет шестидесяти, женщина.

– Здравствуйте, – отрывисто бросил Потапов, – мы из службы охраны. Господин Савицкий у себя? У нас к нему важное дело.

– Я понимаю, – поднялась со стула женщина, – но его нет. Вызвали в президиум Академии наук. Они готовят похороны Федора Григорьевича. Вы, наверное, по этому вопросу?

– Возможно, – уклонился от прямого ответа Потапов. – А Туманян на месте?

– Борис Арсенович у себя. Сейчас у него руководитель отдела, но вы можете войти. Я ему сообщу о вас.

Сев на место, она подняла трубку одного из телефонов:

– Борис Арсенович, к вам приехали сотрудники службы охраны. Они хотят поговорить с вами. Можно им войти? Они в приемной.

Она выслушала ответ и, положив трубку, сказала:

– Можете пройти.

Потапов прошел первым. В небольшом кабинете за столом сидел коренастый крепыш. Его лысая голова напоминала бильярдный шар. Увидев гостей, он поднялся, кивнув своему собеседнику, мужчине средних лет. Тот, поправляя очки, извинился и быстро вышел из кабинета.

– Усаживайтесь, – глухо предложил Туманян, указав на стулья, стоящие у приставного стола.

Дронго обратил внимание на мебель в кабинете. В условиях, когда большинство научных учреждений с трудом сводили концы с концами, в кабинете и в приемной была немецкая офисная мебель, за которую, очевидно, были уплачены немалые деньги. Институт Глушкова явно не бедствовал. «Хотя, – подумал Дронго, – институты, появившиеся в последние десять лет и занимавшиеся экономикой или проблемами переходного периода, жили неплохо, в отличие от традиционных НИИ, вынужденных сдавать свои помещения в аренду, увольнять сотрудников и годами не получать должного государственного финансирования».

– Я вас слушаю, – вздохнул Туманян. – Вы, наверное, по поводу похорон Федора Григорьевича? Мы уже занимаемся этим вопросом.

– Нет, – ответил Потапов, взглянув на Дронго. – Мы хотели задать вам несколько вопросов.

– Пожалуйста, – кивнул Туманян. – Вчера нас весь день допрашивали сотрудники прокуратуры. Я готов ответить и на ваши вопросы.

– Вы давно работаете в институте? – спросил Дронго.

– С момента его основания. С восемьдесят восьмого.

– И вашим директором всегда был Глушков?

– Конечно. Он и создал наш институт. Даже когда Федор Григорьевич был назначен вице-премьером, он оставался директором. А исполняющим обязанности был Савицкий. Кстати, он должен скоро приехать…

– Значит, вы хорошо знали Федора Григорьевича?

– Очень хорошо. Прекрасный был человек. Умница, тактичный, выдержанный, мудрый. Красивый. Женщинам очень нравился. Такого человека потеряли…

– В четверг вы были на работе?

– Весь день. И ушел позже всех, в восемь вечера.

– Когда в тот день вы видели последний раз академика Глушкова?

– Когда он уезжал на дачу. Я зашел к нему подписать документы, и он уже собирался уезжать. Он подписал документы и быстро ушел.

– В каком он был настроении?

– В обычном. Правда, был очень уставший. В последнее время я чувствовал, что у него появились какие-то проблемы, но он никогда ничего не рассказывал. А я не так воспитан, чтобы спрашивать об этом. Тем более такого человека, как Федор Григорьевич.

– И ничего необычного вы не заметили?

– Нет, ничего. Ему позвонили на его городской телефон, и он взял трубку. Кажется, звонил кто-то из членов семьи, точно не знаю. Но он коротко сказал: «Увидимся дома». И начал собирать вещи.

– Кто звонил, вы не уточнили?

– Нет, конечно. У нас не принято задавать такие вопросы.

– Он уехал в плохом настроении?

– Этого я не заметил.

– Вы не знаете, у Глушкова мог быть пистолет? Может быть, ему подарила какая-нибудь делегация и он лежал у него в кабинете?

– Пистолет? – не понял Туманян. – У него никогда не было пистолета. Ружье у него, кажется, было. Но про пистолет я ничего не знаю.

– У института были какие-нибудь проблемы в последнее время?

– А вы знаете организации, где нет проблем? – удивился Туманян. – Конечно, были. Полно всяких проблем. Но если вы думаете, что Федор Григорьевич умер из-за этого, то ошибаетесь. Он никогда не жаловался на сердце. Возможно, внезапный инфаркт. У него ведь было столько стрессов. Когда в первый раз ушел из правительства, было легче. А во второй раз кто только его не ругал, особенно газетчики. Одна статья очень подлая была. «Стратегический пессимист» называлась. Он ведь первым стал говорить о вреде государственных облигаций, по которым платили неслыханные проценты. А когда в августе девяносто восьмого дефолт случился, вот здесь все его правоту и признали. Тот же журналист потом сюда приезжал, хотел написать репортаж про академика, который оказался умнее других. Но Глушков его не принял. Очень принципиальный мужик был, очень честный. Если бы в правительстве все были такие, мы бы давно жили, как в Швейцарии или Норвегии.

– А враги у него были?

– Сколько хотите. Думаете, всем было приятно, когда он называл вещи своими именами? Воров называл ворами, говорил о преступной приватизации, об олигархах, которые воспользовались несовершенством законов. Он вообще считал, что нужно пересмотреть итоги приватизации, когда за бесценок продавались самые крупные предприятия. Его за это многие не любили. Одному нефтяному магнату Глушков прямо так и сказал на одном из приемов: «Тебя на нефть посадили, вот ты и считаешь себя самым умным. Только потому, что вовремя успел подсуетиться. Тебе еще компанию сохранить нужно и доказывать, что ты действительно умный человек». Представляете?