Виктор Михайлов - По замкнутому кругу

— Это ты-то баба? — с усмешкой сказал Ведерников и после паузы добавил: — Баба против своей доли и голоса поднять не смела. Безропотно побои сносила, детей рожала. Жила без радостей, без всякой надежды на лучшее будущее. Баба у мужичьего хомута за пристяжную шла, но воз тащила на себе. А ты? Хороша баба! — Помолчав, мягко, но настойчиво он сказал: — Рассказывай!

— Все равно, Михаил Нестерович, не буду я жить с Жарковым! — сказала она упрямо и, словно печать, приложила к столу ребро ладони.

— Мы с тобой сколько дружим?

— Много…

— Стало быть, друзья мы старые?

— Старые.

— Ну и говори по старой дружбе.

— А чего говорить-то? — Помолчав, Дуся вскинула на секретаря взгляд и еще глуше сказала: — Я когда еще в школе училась, лицо обморозила. Дали мне для лица крем, «Амбра» назывался. Мне запах этого крема так понравился, что я надо и не надо все равно им мазалась. Мне эта «Амбра» в натуре чудилась красивым южным цветком, белым, большим, с золотистыми пестиками, а потом… Потом узнала я, что амбра — это китовый навоз. С тех пор я этого запаха и слышать не могу…

Наступила пауза. Дуся разглаживала косынку на колене, Ведерников сосредоточенно рассматривал свою ладонь.

— Когда я назад оглядываюсь, — продолжала она, — мне любовь моя таким белым южным цветком кажется, только теперь я знаю, что это такое… Мне десять лет было, когда вы к нам в детдом пришли; говорили нам о том, каким должен быть человек — сильным, гордым, красивым. Помню, тогда парень один спросил: как же ему, некрасивому, жить? А вы ответили, что речь о душевной красоте человека. И еще вы говорили о подвиге, о Зое, о Лизе Чайкиной, о труде… Много я тогда думала о красоте души человеческой, мечтала… Нет, не могу я Жаркову простить… Не могу…

Сначала Дуся всхлипнула, затем, уже не сдерживаясь, разрыдалась, закрыла лицо косынкой и выбежала из кабинета.

На мгновение Ведерников растерялся, но, увидев остановившегося в дверях Никитина, сказал:

— Я слез у нее никогда не видел. Стало быть, обижена. Оскорблена. — Он снял трубку телефона и назвал номер. — Забалуева? Здравствуй, это я, Ведерников. Ты можешь подняться ко мне? Прошу, Пелагея Дмитриевна. — Положив трубку на рычаг, он подошел к окну и, видимо забыв о Никитине, смотрел, как Дуся вышла из здания и быстрым шагом шла к проходной. Ветер раздувал полы ее белого халата, открывая подол голубого нарядного платья. Вспомнилось и зеленое бумазейное платье, в котором он привез ее из Солнечногорска много лет тому назад.

В кабинет вошла пожилая женщина, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, и выцветшими светлыми глазами.

— Здравствуй, Пелагея Дмитриевна, — сказал он. — Это товарищ Никитин, он интересуется рядом вопросов. А это Пелагея Дмитриевна, заместитель председателя завкома. Прошу тебя, — обратился он к Забалуевой, — покажи Федору Степановичу все наше производство. В режимные цеха у него имеется допуск.

— Когда начнем? Сегодня? — спросила она.

— Чем скорее, тем лучше, — ответил Ведерников и добавил: — Ты, Пелагея Дмитриевна, поговори с Дусей Жарковой. Я пробовал, да у меня ничего не получилось.

— А ты как считаешь, семью надо сохранить? — спросила она.

— Тут, Пелагея Дмитриевна, с готовым решением подходить нельзя. Конечно, хотелось бы семью сохранить, но… Посмотри сама по обстоятельствам, если действительно он обиду нанес, оскорбил ее человеческое достоинство — не настаивай. У нее характер гордый, независимый, будешь гнуть — того и гляди, сломаешь. Словом, ты своих девятерых воспитала, тебе видней.

Никитин и Забалуева вышли из двухэтажного домика, где разместились завком, комсомольский и партийный комитеты, перешли улицу, миновали Доску почета и через проходную вошли на территорию завода. Осмотр цехов они начали с подвала, где сортировались штампованные заготовки стекла и в мелких ящиках уходили наверх для новых операций.

— Мы начнем со стекла, — пояснила Забалуева, — потому что оптический цех у нас главный. Без оптики у нас ни одно изделие не выпускается. К тому же по качеству нашей оптики мы уже догнали немецкого Цейса, а по количеству давно обогнали.

Они шли по цехам, и тетя Поля, как ее звали работницы, давала свои пояснения, краткие, меткие, а главное — понятные. Было видно, что она отлично знает производство.

В коридоре возле закрытой двери Никитин услышал звук, напоминающий скрип колодезного ворота. Когда они вошли в цех, многократно усиленный скрип и визг оглушили его и заставили остановиться.

— Есть тут у нас любители полусухой шлифовки. Ничего, — сказала Забалуева, — к этому привыкают быстро.

Никитин осмотрелся: здесь было тесно, станки стояли так близко друг к другу, что казались одной поточной линией. В этом цеху стеклянные заготовки приобретали свое основное качество: они становились линзами. Но как велик и сложен был этот путь совершенствования!

— Я как-то подсчитала, — заметила Пелагея Дмитриевна, — каждая малютка линза за свое рождение проходит через сорок три пары рабочих рук, даже не верится!

Здесь обрабатывались заготовки разного диаметра — от трех миллиметров до семидесяти сантиметров. В цехе был жаркий и влажный воздух, словно в оранжерее.

Протискиваясь зачастую боком, так тесно было в этом цехе, они шли вперед, пока у одного из станков Никитин не увидел Дусю. Она стояла у станка, строгая, подтянутая, спокойно сосредоточенная, ее движения были размеренны и точны. Где она успела погладить косынку? Словно накрахмаленная, косынка ровно, без складок, охватывала ее голову.

Дуся поздоровалась с Забалуевой, та отвела ее в сторону, что-то шепнула и пошла вперед.

В коридоре Никитин поблагодарил Пелагею Дмитриевну и, договорившись с ней о встрече на завтра, пошел к лифту. Он хотел подняться в семнадцатый цех. Свернув к лестничной клетке, он столкнулся лицом к лицу с Холодовой. Она узнала Никитина, но, скользнув по его лицу равнодушным взглядом, прошла мимо. Облегченно вздохнув, Никитин остановился у доски производственных показателей и, просматривая цифры, ждал, пока затихнут ее шаги за углом коридора. Затем он направился к лифту, открыл и было хотел захлопнуть дверцу, но женская рука придержала створку. В лифт вошла Холодова, захлопнула дверь и нажала на кнопку седьмого этажа. Так молча они поднимались наверх, но неожиданно Холодова нажала на стоп-сигнал, и лифт остановился между шестым и седьмым этажами.

— Ответьте мне только на один вопрос: что вас привело на завод? Дело моего мужа? — спросила она шепотом.

— Дело Тимофея Холодова, — так же ответил Никитин.

— Вы должны мне разрешить помочь вам! Вы мне доверяете?

— Доверяю.

— Я прошу вас…

— Эй! Там, в лифте! Что случилось? — услышали они чей-то голос снизу.