Рахим Эсенов - Легион обреченных

Машина остановилась вблизи кирхи на Фридрихштрассе. Генрих, не выключая мотора, ждал, пока Розенфельд опустит письмо в ящик и не спеша скроется в ближайшем подъезде. То было письмо Ашира Таганова на имя Вели Каюма, президента Туркестанского национального комитета.

Еще засветло такси доставило Ашира с вокзала к особняку, где жили Черкез и Джемал. Супруги уже ждали его. Об этом накануне сообщил Фюрст, похваставшийся Аманлиевым, что разрешил Таганову увольнение с поездкой в Берлин. Так Дядюшке стало известно, когда Стрела наконец выйдет за пределы зондерлагеря.

Джемал с трудом верила в такое счастье: после стольких лет разлуки встретиться с братом. Со слезами на глазах она вглядывалась в родные, полузабытые черты. Как похож он стал на отца! Такой же рослый, статный, красивый. И речь размеренная, спокойная, и смеется так же негромко, но заразительно. Вот только такой кучерявой шевелюры отец не носил, брился наголо.

Подростком умыкнули Джемал, но отца, хотя и редко его видела, помнила хорошо. Он все больше пропадал в песках — то с отрядом, то с отарами. При встречах никогда с ним первой не заговаривала, а сам он был человек молчаливый, однако за внешней суровостью скрывалось доброе сердце. Таким же вырос и Ашир.

У туркмен заботу о дочери принято проявлять матерям, потому Джемал больше помнила маму. Каждую морщинку на лице, любую прожилку на ее натруженных, руках... Как она? Как аул? Как поживает сестра Бостан? Сколько у нее детей? Джемал жадно внимала брату, боялась, что кто-то прервет их беседу, помешает договорить.

Случилось то, чего больше всего боялась Джемал: раздался звонок в дверь. С шумом, пыхтя и отфыркиваясь, словно морж, ввалился Фюрст, за ним вошла ладненькая Урсула. Минутой позже появился Мадер и с ним чуть прихрамывающая, но чопорная Агата. У Джемал на радостях вылетело из головы, что Черкез в честь прихода Ашира пригласил их всех на ужин.

Фюрст, едва поздоровавшись, без приглашения ринулся к столу, щедро уставленному выпивкой и холодными закусками. Сгорая от стыда, Урсула пыталась как-то удержать мужа, но тот, досадливо махнув рукой, схватил глубокую тарелку, наложил горку всякой снеди, налил шнапса в винный фужер и, не дожидаясь остальных, опрокинул его в рот, шумно крякнул, с чавканьем задвигал челюстями.

Мадер, как всегда, вел себя деликатно — принес Джемал и Урсуле яркие гвоздики, сделал им уместные комплименты, перекинулся с Черкезом и Аширом шутливыми, малозначащими фразами. А когда хозяйка дома, пытаясь загладить бестактность Фюрста, торопливо пригласила всех к трапезе, он, взяв под руку Агату, подошел с ней к столу.

Фюрст взгромоздился на том месте, где положено сидеть хозяевам дома, и торопливо отправлял в рот большие куски курицы, вареного мяса, бутерброды. Бедная Урсула попыталась заменить мужу захватанный жирный фужер на рюмку, но тот с набитым ртом промычал:

— Оставь! Ты же знаешь, я никогда не пьянею!..

Мадер едва удержался от саркастической улыбки: с таким аппетитом мудрено опьянеть. Вспомнил недавнюю поездку в Луккенвальде, свое предложение встретиться с туркестанцами прямо у коменданта. Но Фюрст наотрез отказался, вызвав всех поодиночке в свой кабинет.

— Противно заходить к азиатам, — брезгливо поморщился он тогда. — От них псиной разит. Даже в кабинете Брандта этот дух витает.

— А вы, однако, белоручка и чистоплюй, — удивился Мадер. — Хотите в дерьме копаться и не запачкаться? Смотрите, Фюрст, не перехитрите себя!

Не найдя что ответить, оберштурмбаннфюрер наговорил Мадеру кучу дерзостей, но барон, в душе презиравший сына лавочника, промолчал. Зато дома дал волю своим чувствам: «Из грязи да в князи! Жалкий плебей, возомнивший себя патрицием!» — «Это ты о ком, папа?» — насторожился Леопольд. «О твоем наставнике из гитлерюгенда...» Мадер знал, что сын оказывал кое-какие услуги Фюрсту, некогда работавшему в службе безопасности гитлерюгенда. Сын как-то странно посмотрел на отца, словно запоминая его слова...

Поведение Фюрста шокировало и Агату, когда тот с невозмутимым видом продолжал уписывать салаты за обе щеки. Ей хотелось заткнуть уши, не слышать его смачного отрыгивания. Вероятно, дом презренных азиатов, где всегда угощали с восточной щедростью и подавали натуральный кофе, не водившийся в ту пору даже в богатых немецких семьях, не отдавал псиной. И гости не уходили отсюда с пустыми руками.

Фюрст, часто поднимая фужер, произносил: «Всухомятку горло дерет», — и выливал его содержимое в широкий рот. А когда подали мороженое, собрался рассказать какой-то солдатский анекдот, но Мадер перебил его:

— Что ж, друзья, голод телесный мы утолили. Глубокий поклон хозяйке за гостеприимство. Теперь подумаем и о пище духовной...

Агата удивленно вскинула темные брови: неужели Вилли не надоела компания этого неотесанного гестаповца? Мадер усилием воли подавил вспыхнувшее в нем раздражение против жены. Женщина так глупа, что не может понять, простую истину: в сию смутную пору люди, подобные Фюрсту, — опора Гитлера и рейха. Ему этот мужлан нужнее, чем он — Фюрсту.

— Предки болгар, — Фюрст, отойдя от стола, пересел на диван, — орали: «И хлеба, и зрелищ!»

— Браво, Фюрст! — Мадер захлопал в ладоши. — Вы делаете успехи в древней истории...

— Это сказали римляне! — Агата презрительно скривила губы.

— Какая разница? — Фюрст подал знак жене. — Ну-ка, Урсула, принеси мой путеводитель. Такой книги Мадеры и отродясь не видели.

— Заведите турецкую музыку, — попросил Черкеза Мадер, щелкнув длинными пальцами. — Турки, общаясь с Азией и Европой, настолько обогатили свою культуру, что их мелодии по вкусу и европейцам, и восточным людям. Люблю Турцию!..

Черкез включил магнитофон, и столовую залил мягкий лирический голос знаменитой турецкой певицы.

— Вкусы аристократов духа утончены. — Фюрст неприлично похлопал себя по оплывшему животу, многозначительно поглядывая на Мадера. — Не то, что у нас, аристократов тела.

Мадер, казалось, пропустил мимо ушей реплику с намеком, но и не удивился, услышав из уст Фюрста свое собственное изречение. Он вроде весь был в плену музыки, которая помогала отвлечься от суеты, доставляла огромное наслаждение.

Раньше он слушал музыку в собственное удовольствие, а теперь, чтобы забыть о неприятностях, нараставших снежным комом. Да и откуда взяться радостям, коль скоро этот ефрейтор вел Германию к пропасти. Германию, у истоков которой стояли великие люди, возвышавшие немцев, саму нашу землю.

Да и сам Мадер чувствовал по себе, как тупел с каждым днем, терял чувство собственного достоинства. Прежде ему доставляли радость и хитроумная комбинация, и ловко составленный отчет, и с блеском проведенная операция. Он что-то вечно искал, придумывал. От этого зависело все — карьера, деньги, слава. А после Ирана у Мадера что-то застопорилось. Разве в том он виноват? В самой военной машине рейха что-то заело, и Германия походила на буксующий грузовик, увязший по самую ось... Во что превратили разведку, службу безопасности? В проходной двор! Абвер заполонили дилетанты, болваны, строящие свое благополучие на чужом несчастье. Они-то делают теперь погоду...