Петр Прудковский - По волчьему следу

— Послушай, Юхим, — сказал он. — Долго мы будем возиться с этим большевиком? Прикончи его и пойдем быстрее. Тут всюду разъезды шныряют… Хочешь, чтобы накрыли?

— Помалкивай, — огрызнулся «смоляной». — Вожусь, значит, нужен. Не суйся не в свое дело…

И, подозвав двух немецких солдат, он приказал им поднять раненого и вести под руки. Когда они, чертыхаясь, грубо поволокли пленника, тот очнулся, глухо застонал, попытался было идти сам, но через несколько шагов снова впал в забытье…

Очнулся он еще раз уже в лесу, на поляне, усыпанной сухими листьями. День медленно гас; над вершинами деревьев клубились тяжелые дождевые облака. Прямо перед ним на пеньке сидел «смоляной» и все с той же гримасой-усмешкой рассматривал пачку документов, вынутую из карманов пленника. Поодаль, у ямки, в которой потрескивал костер, возились двое немцев — один прилаживал над огнем котелок, другой кромсал ножом буханку черного хлеба.

Один из документов пленного привлек особое внимание «смоляного». Это было врачебное свидетельство, выданное в санбате. Он несколько раз перечитывал его, потом нагнулся к пленнику и стал срывать повязку с его левой руки, обнажая не зажившую еще рану.

Жгучая боль заставила раненого задергаться всем телом; с завязанным ртом он не мог кричать, только приглушенный свистящий стон вырывался из его легких и на лбу выступили капли липкого пота.

«Смоляной» окончил свой осмотр, потом еще раз пошарил в карманах пленного; убедившись, что в них не осталось ничего, он несколько минут простоял над ним в раздумье, как бы соображая, не забыл ли чего. Затем подошел к немцу, резавшему хлеб, и молча взял из его рук нож.

Широко открытыми, застывшими в смертной тоске глазами раненый смотрел, как присевший подле него на корточки человек неторопливо счищал щепочкой прилипший к лезвию ножа хлебный мякиш. Губы «смоляного» продолжали кривиться усмешкой; видно было, что ему доставляет удовольствие эта агония обреченного, и он хотел бы еще продлить ее… Но в эту минуту веки пленника дрогнули и закрылись, и ни один мускул не дрогнул больше на его посеревшем лице, не дрогнул даже тогда, когда холодная сталь ножа прикоснулась к его горлу… Потерял ли он сознание, или, может быть, собрал всю силу воли, чтобы не дать врагу потешиться созерцанием мук своей жертвы, — кто ответит на это?…

— Вы уверены, что не ошиблись?

— Уверен, товарищ старший лейтенант! Следы совсем свежие… Да им, собственно, и податься некуда. Кругом — болото. А лесом — идет дорога на запад. Дорога, говорят, непроезжая, но это-то им на руку. Риску меньше. Кроме того, поглядите, что я нашел.

Боец-разведчик достал из кармана сверток газетной бумаги и высыпал на стол с пригоршню липкой, суглинистой земли, перемешанной с крупными пшеничными зернами.

— Что это?

— Пшеничка, товарищ старший лейтенант. Та самая, что малый вез на станцию. Должно быть, у кого-то из них мешок прохудился… Ну, и просыпалась. Я в двух местах подобрал. Определенно, в лесу сидят…

— Хорошо. Скажите Квашнину, чтобы подымал свой взвод. Кстати, не видели — майор Грачев вернулся?

— Так точно, вернулся. Прикажете передать…

— Не надо. Я сам скажу. Ступайте.

Разведчик вышел. Старший лейтенант Томилин аккуратно свернул карту района, на которой только что делал свои пометки, вложил ее в планшет и вышел на улицу. Было уже совсем темно. Подсвечивая себе карманным фонариком, Томилин прошел огородами к избе, где квартировал командир части майор Грачев. Тоненькая полоска света чуть брезжила в одном из окон, прикрытых снаружи ставнями. Около крыльца остывал забрызганный грязью «виллис».

Грачев ходил из угла в угол, сосредоточенно глядя себе под ноги, точно читая на глинобитном полу какие-то ему одному понятные письмена… Услышав шаги в сенях, он резко остановился, поднял голову.

— Ну? — обратился он к вошедшему Томилину. — Есть что-нибудь?

— Есть, товарищ майор! Боец Цигуров обнаружил следы. На него можно положиться, это один из лучших наших следопытов.

— Цигурова я знаю. Ну, показывайте, что у вас тут…

И он склонился над картой, которую Томилин развернул перед ним на столе.

— Вот здесь, товарищ майор, в этом участке леса… Следы ведут прямо туда. Боюсь только, что за ночь они постараются уйти возможно дальше.

Грачев отрицательно покачал головой:

— Навряд ли! Куда им идти? Скорей всего, они будут до поры до времени скрываться в окрестных селах. Правда, одна лошадь у них теперь есть…

— Та, которую они захватили у подводчика?

— Та самая. На всякий случай запомните: гнедая, грива подстрижена, мне в Лубянах сообщили. Но одна лошадь на всех — этого, конечно, мало. Заночевать им так или иначе придется. Вы наметили уже план операции? Да? Очень хорошо. Ну, товарищ Томилин… мне вас агитировать нечего. Постарайтесь никого не упустить. Среди них могут находиться важные персоны.

— Понимаю, товарищ майор!

— Учтите также, что все они — люди, которым нечего терять. Так что советую быть осторожнее. Ну, желаю успеха! Да, кстати: они захватили одного нашего товарища… надо выручить его, если он еще жив.

Томилин удивленно взглянул на майора Грачева.

— Откуда у вас такие сведения, товарищ майор? Банду видели в Лубянах… там только один полицай да несколько немецких солдат.

— Нет, товарищ Томилин. Пленный у них есть… я в этом уверен. Я объясню вам потом, а сейчас не будем терять времени. Ну, до завтра! Еще раз — желаю успеха…

…Через четверть часа два грузовика с потушенными фарами выехали на большак. Опустив стекло в дверце кабинки, Томилин пристально вглядывался в темноту. Назойливо моросил мелкий дождь, небо все плотнее затягивалось тучами. Не доезжая железнодорожного полотна, старший лейтенант тронул шофера за рукав шинели. Машина остановилась. Остановился поодаль и другой грузовик. Бойцы выскакивали из кузова и молча строились. Вскоре два отряда двинулись к черневшему впереди лесу — один в обход, вдоль насыпи, другой — напрямик, через болото.

Привалившись плечом к корневищу вывороченного бурей дуба и полузакрыв глаза, «смоляной» прислушивался к тому, что делалось вокруг. Костер давно погас; немцы, прикорнувшие около, взапуски храпели. В другой группе, расположившейся поодаль, некоторое время раздавался тихий говор, но и он вскоре затих. Слышно было, как сонно жует, вздыхает и переступает с ноги на ногу, шурша сухими листьями, лошадь, привязанная в ольшанике… Не спал, по-видимому, один только Лубянский староста Ступак, и это не нравилось «смоляному». Еще вечером, когда он возился с пленным бойцом, староста все время молча кружил около, как сова вокруг дупла, и, казалось, внимательно следил за всеми действиями вожака. И сейчас, улегшись с подветренной стороны небольшого холмика и натянув на голову полушубок, он сразу же начал как-то слишком уж старательно и ровно дышать, да и полушубком покрылся не вплотную, а оставив у лица заметную щель. И когда «смоляной», у которого от сырости и неподвижного лежания с поджатыми ногами пошли мурашки в ступнях, поднялся, чтобы пройтись и размяться, Ступак тотчас же откинул полу полушубка и с беспокойством в голосе окликнул его: