Алистер Маклин - К югу от мыса Ява

Первым прервал молчание именно он. Посмотрев за дверь, он перевел взгляд на своих недавних товарищей по несчастью. Улыбка на его лице не таила, однако, ни радости, ни ликования, никаких признаков удовлетворения. Улыбка была скорее грустной.

— Теперь, джентльмены, перейдем к причине всех наших злоключений и тягот последнего времени, причине изматывающего преследования японцами — союзниками моего народа, должен непременно добавить я. Многие из вас удивлялись, почему мы представляли столь великую важность для японцев — мы, крошечная горстка уцелевших после гибели двух судов. Сейчас вы получите ответ на этот вопрос.

Японский солдат прошел мимо сидевших на полу и бросил тяжелый саквояж между Ван Эффеном и Яматой. Пленники уставились сначала на него, затем — на мисс Плендерлейт. Это был ее саквояж. Губы пожилой леди стали цвета слоновой кости, глаза полузакрылись, словно бы устав от света. Она не шелохнулась и не проронила ни слова.

По знаку Ван Эффена солдат взялся за одну ручку саквояжа, а сам Ван Эффен — за другую. Подняв саквояж, они перевернули его. На пол не упало ничего, зато тяжелая подкладка вывалилась из кожано-брезентового чрева и повисла, словно наполненная свинцом. Ван Эффен посмотрел на японского офицера.

— Капитан Ямата?

— С удовольствием, подполковник. — Ямата шагнул вперед, со свистом вытаскивая из ножен меч. Блеснув острием, меч легко вошел в крепкую брезентовую подкладку, как если бы она была бумажной. А затем блеск стали как бы растворился в ослепительном сверкании огненной струи, пролившейся из саквояжа на землю искрящимся конусом.

— У мисс Плендерлейт изумительный вкус, что касается безделушек и пустячных украшений. — Ван Эффен мыском ботинка осторожно дотронулся до переливавшейся светом у его ног маленькой горки. — Алмазы, мистер Николсон. Самая большая коллекция, я полагаю, за пределами Южно-Африканского Союза. Эти камушки стоят немногим менее двух миллионов фунтов.

Голос Ван Эффена смолк, и в доме совета воцарилась тягостная тишина. Алмазный холмик у его ног, игравший и поблескивавший с варварской притягательностью в мерцающем свете ламп, странно завораживал, приковывая взгляды всех находившихся в хижине. Мало-помалу Николсон пришел в себя и посмотрел вверх, на Ван Эффена. Как ни странно, старший помощник не чувствовал ни горечи, ни враждебности к этому человеку: слишком через многое прошли они вместе, и Ван Эффен превзошел большинство в выносливости, бескорыстии и постоянной готовности прийти на помощь. Воспоминания об этом были чересчур свежи, чтобы стереться из памяти.

— Камни, конечно, с Борнео, — пробормотал он. — Перевезены из Банджармасина на «Кэрри Дэнсер» — не иначе. Нешлифованные, я полагаю. Так вы говорите, они стоят два миллиона?

— Грубо обработанные и совсем нешлифованные, — кивнул Ван Эффен. — И их рыночная стоимость, по меньшей мере как у сотни истребителей или пары эсминцев — не знаю. Нов военное время они стоят неизмеримо больше для любой стороны. — Он слабо улыбнулся. — Ни один из этих камней никогда не украсит пальцы миледи. Только промышленное использование в качестве резцов для инструментов. А жаль, не правда ли?

Никто ему не ответил, даже не взглянул в его сторону. Все слышали слова, но они не запечатлевались в сознании, в тот момент обратившееся исключительно в зрение. Вдруг Ван Эффен шагнул вперед, замахиваясь ногой, и часть алмазов разлетелась по земляному полу сверкающим каскадом.

— Мусор! Побрякушки! — В его хриплом голосе было презрение. — Что значат все алмазы на свете, когда великие нации мира вцепились друг другу в глотки, уничтожая людей тысячами и сотнями тысяч? Я не принес бы в жертву жизнь — даже жизнь неприятеля — ради всех алмазов Ост-Индии. Но мне пришлось пожертвовать многими жизнями и, боюсь, еще более подвергнуть смертельной опасности, чтобы получить другое сокровище, бесконечно ценнее этих жалких камней. Что значат несколько жизней по сравнению со спасением в тысячу раз большего количества людей?

— Все мы видим, сколь вы чисты и благородны, — с горечью проговорил Николсон. — Избавьте же нас от остальных доказательств этого и переходите к делу.

— Я почти закончил, — столь же горько сказал Ван Эффен. — Это сокровище находится здесь, вместе с нами. У меня нет желания отсрочивать разгадку, и я не надеюсь на драматический эффект. — Он протянул руку. — Мисс Плендерлейт, будьте любезны.

Она воззрилась на него непонимающим взглядом.

— Ах, ну да, понятно, понятно. — Он щелкнул пальцами и улыбнулся ей. — Восхищаюсь вашей стойкостью, но я, право, не могу ждать всю ночь.

— Я не понимаю, о чем вы, — безучастно проговорила она.

— Вероятно, будет проще, если я скажу, что знаю все. — В голосе Ван Эффена не было ни злорадства, ни торжества, лишь твердая уверенность со странным налетом усталости. — Все, мисс Плендерлейт. Мне известно даже о простой короткой церемонии, состоявшейся в суссекской деревушке 18 февраля 1902 года.

— О чем, дьявол вас раздери, вы говорите? — вопросил Николсон.

— Мисс Плендерлейт понимает, о чем, не так ли, мисс Плендерлейт? — В голосе Ван Эффена звучало почти сострадание: впервые жизнь оставила ее морщинистое старческое лицо, плечи изможденно ссутулились.

— Я понимаю, — кивнула она побежденно и посмотрела на Николсона. — Он ссылается на дату моего бракосочетания с бригадным генералом Фарнхольмом. Сороковую годовщину свадьбы мы отметили с ним на борту шлюпки. — Она попыталась улыбнуться, но ей это не удалось.

Николсон уставился в ее усталое маленькое лицо и пустые глаза и внезапно убедился в правдивости сказанного. Он смотрел на нее, впрочем совсем не видя ее, воспоминания нахлынули на него, и многие ставившие его в тупик вещи начали проясняться… Но тут снова заговорил Ван Эффен.

— 18 февраля 1902 года. Если я знаю об этом, мисс Плендерлейт, то я знаю и обо всем остальном.

— Да, вы знаете обо всем, — раздалось ее слабое бормотание.

— Будьте добры. — Его рука была по-прежнему протянута к ней. — И капитану Ямате не придется вас обыскивать.

— Хорошо. — Она пошарила под запятнанным солью выцветшим жакетом, расстегнула пояс и передала его Ван Эффену. — Думаю, это то, что вам нужно.

— Благодарю вас. — Для человека, получившего то, что он называл бесценным сокровищем, лицо Ван Эффена было странным образом лишено всякого выражения триумфа или хотя бы удовлетворения. — Это действительно то, что мне нужно.

Он расстегнул карманы на поясе, вытащил лежавший там пленки и фотостаты и поднес их к свету масляной лампы. Почти минуту он изучал их в полной тишине; затем удовлетворенно кивнул и поместил вытащенное обратно.