Франсин Мэтьюз - Клуб «Алиби»

— Я думал, как защитить от нацистов самое важное.

— Твой циклотрон?

Он покачал головой:

— Тебя. Элен. Пьера.

— Но разве люди так уж критически важны , Фред? Одиночки по сравнению с массами?

У нее получился научный каламбур — критическая масса . Когда-то его забавляли подобные вещи, ему нравилось подмечать ее наблюдательность. Но сегодня вечером он чувствовал себя слишком уставшим и одиноким, чтобы искать спасения в чем-то интеллектуальном.

— Мы все умираем, — продолжила она резонно. — Только наши открытия переживут нас. Наука будет жить, после того как убьет нас всех.

Ирен была больна гораздо больше, чем он сам, ее анемия и хронический туберкулез были постоянными причинами для беспокойства, она соблюдала строгую диету, и ее физическая активность была ограничена. Это была Ирен, которая считала изучение смерти более полезным, чем изучение любви.

— И каково твое заключение? — сказала она резко. — После долгих прогулок в ночи?

— Вопрос состоит в том, оставаться или уехать, Ирен, — сказал он просто. — Остаться означает столкнуться с последствиями жизни под немецким правлением в надежде, что Франция выживет, или уехать. И предложить наши способности другим.

— Я никогда не уеду из Франции. Я не хочу быть похороненной в чужой земле.

Она отвернулась и пошла к двери. Решительная и непоколебимая, как смерть, которая уже держала ее за руку.

— Где дети? — спросил он ей вслед.

— В Арквесте. С Татин. Пока все не прояснится… здесь.

Татин была их няня. Он вспомнил маленькие лица своих детей, Элен и Пьера, с букетами блестящих желтых лютиков.

— Это мудро, — сказал он.

Она обернулась и посмотрела на него еще раз.

— Графиня Луденн в Париже, — сказала она. — Ты знал?

Когда Спатц позвонил в дверь, фон Галбан собирался: несколько свежевыстиранных рубашек, аскотский галстук, на всякий официальный случай, два костюма и лабораторный халат, который он всегда надевал во время работы. Он бросил в оставшуюся у него после окончания швейцарской школы-пансиона сумку «Природа, отчеты» (из Академии наук) и последний выпуск «Физического журнала» , в котором была и его небольшая статья — «Mise en evidence d'une reaction nucleaire en chaine au sien d'une masse uranifere» [83] Об особенностях ядерной реакции в цепочке атомов урана (фр.). — в соавторстве с Коварски и Жолио. Но на самом деле он не об этом. Его жена стояла в дверях, глядя на него изучающе. Он чувствовал себя, как ночной вор.

— Ты возьмешь саксофон? — спросила Анник.

«Это был символ всего легкомысленного и обычного, что могло бы быть уничтожено войной, — подумал фон Галбан, — блестящий медный инструмент, который он очень любил. В часы досуга, когда дети спали, он играл на нем, наполняя лестничную клетку причудливыми мелодиями. Он был слишком чопорным, чтобы играть джаз, слишком старомодным и формальным, человек методов и классификаций, немецкая эмоциональность, всегда собранный, с поднятой головой, поэт жесткой формы. Почему он вообще занялся музыкой, почему она рассказывала ему о том, чего с ним никогда не произойдет?» Ответ крылся в его крови. Не австрийской, не европейской, а той, что была гораздо старше. Эта кровь напоминала ему о солнце пустыни, бурном восточном базаре, торговцах верблюдами, женских бедрах, плавно двигающихся в свете масляных ламп. Его еврейская кровь играла в нем в часы его импровизаций.

— Там, куда я еду, саксофон не понадобится, — ответил он.

— А куда ты едешь?

Он бросил в сумку пакет с нижним бельем.

— Я расторгла наш договор аренды сегодня утром, — сказала Анник торжествующе. — Я уведомила мадам Жанн. Мы уедем прежде, чем эти чертовы немцы уничтожат Париж, прежде, чем начнут падать бомбы. Слава богу, мои родители могут позаботиться обо мне, тогда как мой муж полуариец отказывается это делать.

— Анник…

Но она отвернулась от него и вышла из комнаты. В тишине раздался тревожный звук дверного звонка, где-то засмеялась дочь.

Он присел на край кровати. У него не было ответов на вопросы жены, он не знал, сколько пробудет там и когда вернется. Не мог посоветовать ей, как поступить: остаться ли в Париже? Бежать ли в Понтуаз? Если бы не Жолио, не Министерство вооруженных сил, не уран, ждавший перевозки через море, — он бы собрал свою семью и отправился бы в Англию или Америку на любом маленьком самолете: куда-нибудь, куда немцы еще не добрались. Он не мог сказать этого Анник: у него не было самолета, и он должен был подчиняться Жолио. Ни единой возможности. У него была приличная зарплата в лаборатории, но ее едва хватало на то, чтобы одевать Анник в том стиле, который парижанка считала для себя пристойным. Он аккуратно вел ежемесячные счета, редко позволял себе излишества, но они всегда были в долгах. Ни одного запаса, ни одного резерва, ни одного свободного места на последних кораблях, уходящих из французских портов.

— Ганс, — произнесла она вдруг, стоя в дверном проходе.

Он поднял глаза и увидел ее раздувающиеся от гнева ноздри, она была в такой ярости, что ей было даже сложно дышать.

— К тебе посетители.

— Кто?

— Тот немец с нашей свадьбы. Может быть, он хочет завербовать тебя. И такая женщина…

Он подумал о кузене. Может, какое-то сообщение от Жолио. Он быстро встал, слишком быстро для Анник, которая презрительно фыркнула. Но рядом со Спатцем в гостиной стояла не графиня Луденн.

— Бог мой, — сказал он удивленно, уставившись на Мемфис: дорожный костюм из вышитого шелка, перчатки из страусиной кожи, туфли из кожи змеи. Она выглядела великолепно, как богиня, спустившаяся с горы в их скромное жилище — убогую обстановку из хромированных трубок и черной кожи. Она улыбнулась, и все его мысли были о той ночи, когда он увидел ее в «Фоли-Бержер»: танцующую с обнаженной грудью и поясом из бананов вокруг талии.

— Добрый вечер, фон Галбан, — произнес стоявший рядом с ней Спатц. — Прости меня за то, что напугал твою прекрасную жену. Ты собираешься уезжать, я вижу? По работе?

— Что-то в этом роде.

— И куда ты едешь?

«Ты проедешь прямо в Марсель по западной дороге через Тур, как только окажешься к югу от Оверна повернешь на восток, а в Марселе немедленно сядешь на миноносец «Фудроянт» под командованием капитана Бедойе. Отдашь свой груз капитану и немедленно возвращайся в Париж…»

Он сжег письмо из министерства, как ему и было приказано.

— Я не могу сказать тебе, Спатц.

— Ах. А вы, ma belle [84] Моя дорогая (фр.). ?

Яркая светлая шевелюра и блестящие птичьи глаза теперь были направлены на Анник.

— Вы едете с ним?

— Моя жена уже обещала своим родителям, — сказал фон Галбан жестко.