Михаил Пархомов - Тени на стене

Других желаний не было.

Прислушиваясь к чужим голосам, Нечаев впервые подумал о том, что здесь, в расположении румынского полка, идет такая же окопная жизнь, как и та, которая была ему знакома. Солдаты ели, спали, тихо переговаривались, смеялись над кем–то, стояли на часах… Вот какой–то солдат спросонья вылез из окопа в одном исподнем и кряхтя пристроился в кустах так близко, что Нечаеву ничего не стоило пощекотать его своим плоским штыком. Другой солдат дремал на бруствере, опираясь на винтовку, словно ото была лопата. Это были усталые, неряшливые солдаты, которым военная служба в тягость, которые ошалели от грохота и воя. На их небритых лицах была тупая покорность судьбе. Они уже примирились с безысходностью, с тем, что каждого ждет пуля или шальной осколок и деревянный крест на чужой земле. О чем они мечтали? О легком ранении? Об отпуске?..

Нечаев лежал, уткнувшись в землю, которая душно зноила, отдавая ночи лишек дневного жара, и думал о румынском солдате, который был рядом. Кто он? Должно быть, немолодой уже человек, бадя [3] Бадя — обращение к старшему (рум.) . , страдавший бессонницей. И все–таки этот кряхтящий бадя был теперь его, Нечаева, заклятым врагом. Так случилось… А все потому, что на том хлебопашце были сейчас не ицары — эти толстые домотканые брюки, а казенное солдатское белье.

Занятый этими мыслями, Нечаев не заметил, как румын поднялся и пошел к окопу, окликнув кого–то из своих. Потом снова стало тихо, и Гасовский, лежавший рядом, подал знак: «Давай не задерживайся!» В отличие от Нечаева, Гасовский, очевидно, думал только о выполнении боевого задания.

Они отползли в сторону.

Каждый метр земли давался им с трудом. Только когда передовая осталась далеко позади, когда голоса солдат смолкли, они рискнули подняться с земли. Короткими перебежками добрались до заброшенного баштана, обогнули сгоревшую хатенку, возле которой стояла арба с поломанной оглоблей, и подались к деревьям, темневшим возле дороги. Тут их окликнули, и они остановились, затаили дыхание, но Гасовский быстро нашелся, ответил по–румынски какой–то соленой пословицей, в ответ раздался смех, и они, сдерживая дрожь в коленях, спокойно, на виду у румын, сидевших на армейских фурах с провиантом или фуражом, повернули прочь от дороги, чтобы попытаться перейти ее в другом месте. В темноте румынские ездовые приняли их за своих.

Теперь уже пахло не только степью — одичавшей черствой землей, пылью и чебером — все сильнее пахло соленой водой. Угадывалась близость Большого Аджалыкского лпмана.

Дорога шла наизволок, и тарахтящие фуры как бы скатились с нее в темноту. Сквозь листву деревьев проглядывали редкие, по–осеннему стылые звезды. Посмотрев на часы, Гасовский заволновался. Надо было допытаться оседлать дорогу.

— Приготовить гранаты, — сказал он шепотом. — На всякий случай.

В два прыжка перемахнув через дорогу, он плюхнулся в кювет. Остальные — за ним. Было поздно. Ночь вот–вот могла оторваться от земли, поредеть. Уже было слышно, как где–то далеко, под Кубанкой, тявкают псы. А до лимана было все еще далеко.

— Черт, скоро совсем рассветет, — сказал Костя Арабаджи. — Что делать будем, лейтенант?

— Добраться бы до лимана, — сказал Нечаев. — Пересидим в камышах.

— А если не успеем?

— Должны успеть, — сказал Гасовский.

Из окаменевшей глины кое–где пробивалась твердая травка. Росла она по склону балочки. На дне балочки тянулась наезженная колея.

Спустившись в балочку, они пошли вдоль колеи, которая снова вывела их в степь к заброшенной хате, стоявшей посреди двора, обнесенного толстой стеной. Двор был пуст — ворога, сорванные с петель, валялись под дикой грушей. Но в хате могли быть люди.

Метнувшись к ограде, Нечаев прижался к ней и, крадучись, направился к воротам. Сеня–Сенечка двигался ему навстречу. Сойдясь у ворот, они перевели дух и юркнули во двор.

— Подожди… — шепнул Сеня–Сенечка.

Он осторожно нажал на скобу, и дверь подалась. Нечаев вскинул винтовку.

Прошло несколько минут. В хате чиркнула спичка. И опять стало темно. Потом послышался шорох.

— Ну как?

— Никого… — Сеня–Сенечка появился в проеме двери. — Тут кто–то побывал до нас. Грязные миски оставил.

— Румыны?

— А кто же еще? Хозяева так не насвинячат. Хорошо бы на крышу забраться. Я попробую…

— Дело. Тебя подсадить?

— Я сам. Ты позови наших…

Нечаев тихо свистнул. В ответ раздался такой же тихий свист.

— Там никого нет, — сказал Нечаев Гасовскому. — Посуда на столе, окурки…

— А где Семен?

— На крыше.

Они подождали, пока Сеня–Сенечка спрыгнет на землю.

— До лимана совсем близко, — сказал он, отряхиваясь. — Километра четыре.

Четыре километра! Гасовский вытащил пистолет. Надо было спешить.

— А может, останемся, лейтенант? Пересидим в хате, — сказал Костя Арабаджи.

— Нельзя, дорога близко, — ответил Гасовский. Он не хотел рисковать.

Рассвет они встретили в камышах, по грудь в мутном тепловатой воде. Над камышами стлался туман. Пахло гнилью. А когда туман оторвался от воды, стало припекать и появились комары.

Дорога проходила совсем близко. Та самая дорога, которую они оседлали ночью. С рассветом она ожила. Слышно было, как тарахтят по булыжнику армейские фуры, на которых, по–крестьянски поджав ноги, дремали разомлевшие ездовые. Видно было, как проносятся, поднимая облака пыли, грузовики и мотоциклы. Обгоняя обозы, растягивавшиеся на десятки метров, машины пропадали за поворотом, и, когда оседала пыль, можно было разглядеть понурые подсолнухи, стоявшие по ту сторону дороги, за которыми далеко, до самого горизонта, лежала пустая степь.

От воды тянуло затхлой сыростью и прелью. Мутная и поначалу теплая, она с каждым часом все сильнее студила тело, бросала в озноб.

Прихлопнув очередного комара, Костя Арабаджи сказал:

— Девяносто седьмой…

— А ты не считай, — посоветовал Гасовский. — Собьешься…

При свете дня он стал прежним Гасовским, самоуверенным и насмешливым, который отца родного не пожалеет ради красного словца. Так ему, очевидно, было легче совладать с самим собой и со своим страхом. Что ж, страх на войне испытывает каждый. Вся разница в том, что одни умеют его обуздать, а другие покоряются ему. Нечаев тоже подавлял в себе страх. И не раз.

А время тащилось медленнее армейских фур, тарахтевших по дороге. После полудня, когда солнце прошло над головой, Нечаева стало клонить в сон. Но тут он увидел, как какой–то тупоносый грузовик, крытый брезентом, остановился на дороге, и сон с него как рукой сняло. Из кабины грузовика вылез солдат с деревянным ведром и рысцой побежал к лиману.

Солдат спустился с насыпи. Он шел, размахивая ведерком. Он был молод и беспечен. Подойдя к воде, присел на корточки. Раздался плеск. Деревянное ведерко плюхнулось в воду.